— Как зовете этого сукина сына? — спросил и сам сморщился от произнесенной вслух глупости. — Как зовут собачку, я хотел сказать?
— Единственный Мой.
— Разве это имя?
— Если я его так зову, а он откликается, значит, может быть и так… Но это я его так зову. Другие его никак не зовут. Он некрасивый и никому не нужный… Единственный Мой, — сказала нежно.
Собака высунула из-под пленки морду и молча прижалась к ее груди.
Когда они по мосту въезжали в старый город, Йонас спросил:
— Это тяжело?.. Не умею спросить… Тяжело сидеть… в тюрьме?
Теперь она взглянула на него в зеркало. С ее лица исчезла нежность, с которой она приняла прикосновение собаки, и вместо нее появилось выражение, с которым прилежные ученики отвечают нелюбимый предмет.
— Нет судьбы, которую нельзя было бы осилить презрением.
Его удивление она, наверное, приняла за непонимание и членораздельно повторила:
— …которую нельзя было бы победить презрением. Я прочла это в книге в тюремной библиотеке.
— Как вас зовут? — спросил.
— Инга, — сказала.
Потом вдруг ему показалось, она забыла о нем и занялась Своим Единственным.
Они долго провозились в магазине, зато купили те восемь метров, потом он разошелся и накупил еще всякого материала для амбулатории, и она чуть было не купила себе отрез на платье. Но в последний миг воздержалась.
Он попросил, чтоб она показала, куда ей именно надо, и они подъехали к городскому суду.
— А как же с Вашим Единственным? — спросил.
— Он пойдет со мной.
— В суд? Может быть, его лучше запереть в машине?
— Он не останется, — сказала. — У него может разорваться сердце или еще что-нибудь.
Она взяла Единственного на руки и ловким движением руки спрятала его под куртку.
Купил в киоске лезвия. Зашел в химчистку. Девушка нашла его костюмчик и прочла ему вслух рекламацию завода: «Химического характера пятна на пиджаке не могут быть удалены».
— Это уже навсегда, — сказала девушка, заворачивая в бумагу костюм. — Век его уже кончился… Если только в огород его надевать.
— Он, собственно говоря, нужен мне был день рождения, а не в огород, — пробормотал доктор и сам постыдился своих слов, увидев снисходительную улыбку девушки.
— В вашем случае, может быть, это и пройдет, — сказала девушка.
«В моем случае?» — хотел спросить, но промолчал и даже кивнул головой, показывая, что согласен с ней.
Девушке было восемнадцать. Не больше. Ему около тридцати. Он был для нее законченным стариком, в этой дурацкой своей курточке, плохо подстриженный, плохо выбритый, в нечищеных ботинках, в немодной рубашке, без чувства юмора, что он продемонстрировал, заикнувшись о дне рождения.
