Он был прав, но лишь отчасти. Хрущёв, надо отдать ему должное, наводил тень на плетень как матёрый актёр – не мог же он, признавшись в том, что вляпался в столь дикую грязную историю, не уронить при этом собственного достоинства и не сменить своего облика мужественного, боевитого и ежово-рукавичного вождя советских народных масс на какого-то маленького сентиментального толстячка-рогоносца. Заставив себя умерить свой гнев после того, как Полсон и Кэбот Лодж извинились за своё якобы оскорбление в его адрес, Хрущёв на киностудии "XX-й век-Фокс" попозировал для фото с актрисой Ширли Маклейн, после чего улетел в Сан-Франциско с напряженным визитом. На обратном пути в Вашингтон он сделал остановку в Айове, чтобы выиграть время для выработки тактики неизбежной стычки с мужчиной, который вдруг оказался его врагом не только по идеологии, но и личной жизни. (Вы, конечно же, помните те нашумевшие фотографии в журналах Лайф, Лук и Ньюсуик, на одной из которых Хрущёв косится на фаллосообразный початок кукурузы, на другой он на ферме Гарста в Айове похлопывает по пузу какого-то коротко-стриженного лоботряса, а на третьей тянет за загривок поросёнка. Приглядевшись к этим снимкам сегодня, особенно если сравнить их с теми, что были сделаны до поездки в Лос-Анджелес, вы поразитесь той ревностной досаде с примесью недоумения, поселившейся в каждой черточке лица председателя, так и кроткому, трагически-подавленному выражению глаз его жены.)
По дороге в Кэмп-Дэвид, где должны были пройти переговоры, венчающие визит Хрущёва, я сидел рядом с президентом. Выглядел он каким-то поникшим, опустошенным, голос его утратил присущую ему бодрость. Он готовился к этим переговорам так же тщательно, как он готовился к военной операции в Европе, – придумывал трюки и уловки, изучал поэтажные планы, чертил схемы на картах прилегающей территории и был уверен, что ему удастся выкрасть свою возлюбленную, чтобы получить часок-другой идиллии под соснами. Теперь же стало ясно, что ни единого шанса на это не было. В сущности, не было даже ни единого шанса на то, что он хотя бы снова увидит её. Он обмяк на своем сидении, запрокинув голову на заднее пуленепробиваемое стекло так, словно у него больше не осталось сил держать её прямо. И тут – никогда в жизни я не видел более трогательного, более рвущего душу зрелища, – он заплакал. Он жестом отверг предложенный мною носовой платок, едва сдерживая могучие разрывающие грудь влажные всхлипывания, а его притягательные голубые глаза, с невозмутимостью наблюдавшие самые ужасные в истории цивилизации картины разрушений, покраснели от безутешной печали. – Нина! – всхлипывал он, охватив лицо ладонями.
