Так возник в области весьма многочисленный контингент иногородных, — граждан второго сорта, ограниченных по сравнению с казаками в правах. Это ограничение сыграло весьма плохую роль при большевизме и для казаков, а рикошетом — и для всей России. Затаенное недовольство побудило иногородных, во время походов Корнилова, Деникина и в последующие годы, массами выступать против казаков на стороне большевиков. Кто знает, как протекала бы борьба с красными здесь, не существуй этого антагонизма? Во всяком случае, внутреннее междоусобие доходило до невероятного ожесточения.
За исключением нескольких станиц: Кавказской, Ладожской, Усть-Лабинской и еще одной-двух, напоминавших русские уездные города, все остальные состояли из типичных малороссийских белых хат, с неизбежным вишневым садиком, с желтыми подсолнухами во дворе, да еще с журавлем-колодцем. Станичные улицы утопали в пыли или в грязи. О мостовых в станицах еще не думали.
Громадные пространства полей отделяли станицу от станицы. И вдоль прежней «линии»[63] местами еще догнивали «вышки» старого времени, на которых когда-то дежурили сторожевые казаки, зорко охраняя край от внезапных набегов черкесов[64].
Да, жилось тихо, спокойно и обильно! Справлялась «царская служба»[65], на которую семье казака, правда, приходилось порядком тратиться, потому что казак должен был являться на службу со своим конем и обмундированием. Но в последующие за службой годы — довольно безмятежная сытная жизнь и только немного работы.
Флегматичность, неподвижность, лень и любовь к горилке и люльке были чисто хохлацкие.
Как-то ехали мы целою семьей в Новороссийск. Около Копыла, позже переименованного в станицу Славянскую, — переправа на пароме через Кубань.
Ямщик, соскочив с козел, бегает, «гукает» паромщика:
— Алексий! А, Алексий!!
Молчание.
Бредет на поиски. На самом берегу, под стогом сена, слышен храп.
— Алексий! Подай перевозу!
Храп.
— Алексий! Чи це ты?
Шевеление. Зевок во весь рот.
— Ни! Це не я…
Повернулся на другой бок. И снова раздался храп.
Отцу, вместе с ямщиком, толчками в бок и угрозами, удалось, наконец, внушить паромщику, что Алексий — это именно он сам и есть.
Кубань… Эта мутная, быстрая река от детских лет представлялась мне особенно грозною. Много страшного наслушался я в детстве о том, как в ее бурных водоворотах тонут беспомощно казаки, а особенно казачата. И когда в темноте приходилось переплывать через эту мутно-загадочную реку, тускло отражавшую в ряби течения свет паромного фонаря, в душу западал страх:
