Сусел: (внимание, кульминация!) прилипшей на подошве выпечкой, наступает...
Ты шо?!! Куда?!! Ёп твою мать!!! Вставай!!!
...на застланную кровать Слона, которая стоит как раз возле балкона, — просто вираж не удался, центростремительное ускорение, ничего личного. Кроссовкой на одеяло (безукоризненно ровная поверхность с инвентарным номером и синей печатью — ни единой морщинки!), на белоснежную несколько доперестроечных пятилеток тому назад уже почти родную наволочку.
И на по-душ-ку! Повторяю: по-душ-ку! Осознание есть? Могу ещё раз: кроссом! кроссом на подушку!
И больше никогда! Слышишь — НИ-КОГ-ДА — не садись на мою постель! Понял?!
Рот у Серёги открывался, как у рыбы, вместо привычного жизненного пространства помещённой под слой томатного соуса. Язык, само собой, отнялся. Слава богу, отпустило. Потом. Правда, нематерно общаться он смог лишь на следующий день. Но это ж пустяки?
Тушкану повезло меньше. Дверь-то оказалась заперта. Бедненький, он стонал и дёргался, пытаясь вырваться из западни — червячок на крючке, жирная плотва уже рядом, вот она — плавничками шевелит, не спешит — куда спешить? — червячок на металл добротно присел, не отцепится.
Две секунды.
Всего две секунды.
Удар кулаком по затылку…
Сивку всё же удалось оттащить — не сразу, конечно, — когда Сусел уже не подавал признаков жизни. К ужину его ещё пошатывало. И конкретно тошнило то на пол, то Слону на постель…
Тогда ещё никто не знал и даже подумать не мог, что год спустя Сусел станет ногой в лужу. А в луже будет лежать высоковольтный провод — обрыв на линии, полрайона без света. Веталя Червняк, закадычный дружбан, кинется на помощь и ляжет рядом. Родители очень удивятся, когда узнают, что их сын Веталя при жизни курил — патологоанатом обнаружит на зубах расплавленный фильтр…
* * *
Поля.
Необъятные поля Родины.
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ В ПОСЛЕДНИЙ КЛАСС
Наверное, есть что-то хуже, чем…
Когда возвращаешься домой совершенно трезвый, ни в одном зрачке, ни-ни, улыбаясь и сияя от маленького счастья, удачи, неожиданной радости, которую ты решил донести к родному порогу, а не обмыть, не смотря на уговоры, с друзьями… — а дверь открывают и…
И говорят:
— Чего лыбишься? Опять нажрался. Иди спать.
И тебя хлобучит сильнее, чем от литра водки, и ты понимаешь, что есть только два варианта: уйти на кухню, взять тупой столовый нож и под «My dying bride» вырезать заплёванную душу; вариант намбэ два — вырезать тех, кто заплевал. Ты долго колеблешься между и, ведь ты не хирург, выбираешь третье: спрятаться в музыке полумёртвого магнитофона. Знаешь: лишь он — единственный друг, все остальные тебя презирают. Или боятся. Изредка, как оказывается, ненавидят. Но это всё слишком сильные чувства для тебя: тебе ведь похуй, тебе плевать на них, ты уверен, что ни один твой волос не поседеет, если с ними что-нибудь случится.
