Вениамин чопорно поджал губы, скрывая улыбку:
— Разные. Например, что я все еще женат. Ужасный, я вам скажу, был кошмар, к тому же повторяющийся.
— И как вы с ним справились?
— Вспомнил, что разведен. И напомнил об этом бывшей жене — во сне, разумеется.
Переждав волну хихиканья и сам поулыбавшись, Вениамин добавил уже не так чопорно:
— А вообще — боюсь, конечно. Больше всего боюсь оказаться беспомощным, когда потребуются мои профессиональные навыки. Как тогда, после… ну, вы помните. Или что не хватит какого-нибудь расходника, который окажется нужен позарез, а я просто забыл возобновить его запасы, потому что раньше он сроду не был нужен. Обычный медицинский страх, все врачи ему подвержены в той или иной степени.
— А еще чего-нибудь? Например мышей? Или пауков?
— Да вроде бы нет.
— Ничего-ничего?
— Не припомню.
Полина не обратила внимания, что разворачивался обратно к терминалу и задумчивому перелистыванию медицинских листков Вениамин, пожалуй, слишком поспешно. И под (опять-таки слишком!) пристальным взглядом Дэна, вздернувшего левую бровь. И уж точно Вениамин не хотел знать, сколько там этот скрытный паршивец усмотрел процентов искренности в его последних ответах.
Доктор лукавил. Самый страшный его кошмар не имел ни малейшего отношения ни к медицине, ни к давно уже оставшейся в прошлом бывшей жене. В нем не было ни космических пиратов, ни работорговцев, ни наркоплантаций, ни безумных погонь, ни безвыходных ситуаций. Самый страшный его кошмар выглядел на первый взгляд достаточно обыденно и мирно и начинался в его бывшей квартире на Новом Бобруйске. Или в квартире Стасика. Или в диагностическом центре, в его кабинете, светлом и покрашенном в веселенькие розовые тона. Или по дороге к парку. Или в самом парке. Или…
Неважно, где именно он начинался, важно, что на Новом Бобруйске. И где бы он ни начинался и куда бы Вениамин в этом сне ни шел, заканчивался сон всегда одинаково и в одном и том же месте — в том самом парке. Пронизанным солнцем весеннем (осеннем, летнем, но почему-то никогда не зимнем) парке, где среди яркой зелени (или осеннего разноцветья) на деревянной лавочке сидел абсолютно седой человек. Просто сидел. Бездумно помаргивал выцветшими пепельными глазами, смотрел прямо перед собой, но вряд ли что-нибудь видел. И крошил батон жирным парковым голубям дрожащими старческими пальцами.
