«Прекрасное мгновение остановилось в те далекие времена и длится, длится, которое поколение длится…» — подумал Митя. Стрекот трактора за окном помешал ему остаться Олениным. Но если он был теперь Митя, просто Митя, то Ерошка оставался прежним, таким, каким и должен быть. Сходство поражало Митю.
— Что не пьешь, друг ты мой? Что сидишь невеселый? — закричал Антип со слезою в голосе. — Жизнь — тонкая штука, брат ты мой, тонкая… — Он задумался, забрав бороду в кулаки, замотал головой. — Тебе что печалиться: ты молодой, здоровый, жить тебе и жить, а я вот стар, протяну годок-другой… Эх!..
Он тряхнул белой лысеющей головой и запел неожиданно весело и громко:
Чем казакам не житье,
Не веселая служба.
Им и холод, им и голод,
Им ж строгая служба.
Мы уборку произведем,
На всю ночь гулять пойдем,
Утром рано поутру
Несут розог по пуку,
Утром рано поутру
Несут розог по пуку.
Не велят нам оправдаться,
Велят скоро раздеваться,
Не велят нам говорить,
Велят скоро положить
Черкесочки долой с плеч,
Начинают больно сечь…
Кончив песню, он хлопнул рукой по столу — подпрыгнули и упали стаканы — и, выскочив из-за стола, схватил висевшую на стене балалайку и начал притоптывать так, что в буфете задрожала посуда и телевизор закачался на тонких рахитичных ножках.
В комнату вбежала испуганная Аниська и, увидев, в чем дело, рассмеялась. Нежные ямочки подрагивали на ее щеках, и зеленые глаза вспыхивали озорством и лукавством. Мите захотелось поцеловать эти ямочки, и Аниська, словно почувствовав это, стрельнула в Митю глазами и вызывающе приподняла подбородок.
И была опять Марьяна, был дед Ерошка, грузно кружащийся по комнате и напевающий зычным голосом непонятные куплеты: «Тренди-бренди-виски-шенди!.. Хоп!.. Хоп!.. Хоп!!» — и был он, Дмитрий Оленин, и комната плыла перед глазами, и полумрак застенчиво оседал вдоль карнизов, как отсвет далеких времен.
— Аниська, — крикнул Антип, терзая балалайку, — айда плясать!
А Митя подумал: «Какая Аниська?.. Марьяна!»
Но в это мгновение старик неловко задел локтем стоявший на краю стола, графин, уже почти опорожненный, и остатки вина выплеснулись на яркую зеленую скатерть.
Антип остановился, тяжело переводя дыхание, и набросился на Аниську:
— Ведьма старая, не могла удержать! Ведь добро пропало! Там оставалось как раз по стаканчику… Ох-хо-хо!..
Аниська подскочила к столу и стала густо посыпать солью большое темное пятно.
— Это ты виноват, ты! Мамка изругает теперь меня! — крикнула она испуганно, и из глаз ее на скатерть закапали слезы, растворяясь в нитках ткани и не оставляя никаких следов.
