Провинциал | страница 2
Если определять своеобразие авторского почерка, то складывается он из двух разнородных и несколько неожиданных составляющих. Каких? Прежде чем ответить, я сделаю невольный экскурс в прошлое, в 1970 год, когда в городе Орле приходила Всесоюзная научная конференция, посвященная столетию со дня рождения Бунина. Рядом со степенными и чинными литературоведами можно было встретить высокого и худощавого парнишку, студента из Махачкалы, который своей непосредственностью явно выбивался из ритуальной атмосферы конференции.
Конференция пришла мне на память, когда в сборнике стихов Владимира Кочетова «Пролески» я встретил стихотворение «Иван Бунин». Вместе с курсовыми работами о творчестве Бунина писались стихи. Некоторое влияние бунинского стиля можно встретить в прозе Владимира Кочетова — в пластичности, предметности, осязаемости ее. Но сейчас я хочу обратить внимание на другое: у Владимира Кочетова соединяются два начала — книжное, филологическое, идущее в немалой степени от университетских познаний, и зрелый, «взрослый» взгляд на мир. Главная нота, которая звучит в творчестве Кочетова, навеяна не чтением книг, а живой жизнью, непосредственным с нею контактом.
Хочу сказать в заключение, что Владимир Кочетов требовательно относится к себе, он скромен, и он достаточно хорошо представляет, насколько трудным делом является литература. Все это вместе взятое, в соединении с одаренностью, значит немало.
Валерий ГЕЙДЕКО
ПОВЕСТИ
«КАК У ДУНЮШКИ НА ТРИ ДУМУШКИ…»
1
Митя несколько раз уходил к Тереку один. Он шел через лес тенистой наезженной дорогой, из чащи веяло сыростью и прохладой; стайка комаров мутным пятном рябила перед глазами и горячо жалила лицо, шею, руки; справа, на зеленой, залитой солнцем поляне трепетали в мареве толпы белых ромашек, цвели кусты сухого розового вереска, летали пышные синие стрекозы. Голубое небо мелькало в зеленой древесной листве, а на дороге от легкого ветерка узорной занавеской шевелились тени. И Мите казалось, что вот сейчас, сто́ит только ступить еще несколько шагов, раздвинутся кусты, и на дорогу выйдет Лев Толстой, но не тот, которого привыкли видеть, — с окладистой бородой, великий и могучий, а другой — в сером армейском мундире, в фуражке с красным околышем, юный и некрасивый, улыбнется застенчивой улыбкой и скажет:
— А я вот гуляю…
И у Мити вздрагивало сердце, он замедлял шаги, прислушивался, не треснет ли где в лесу сухая ветка. Но в лесу было тихо и спокойно, а сердце билось гулко, тревожно. Митя понимал: то, чего он хочет, глупо и невозможно, но все равно ждал…
