Потом вернулся. Я помню, как после одного спектакля его театральной антрепризы, когда лет ему уже было немало, больше шестидесяти, я зашел к нему в гримуборную. Он переодевался при мне, и был весь мокрый, усталый. Сказал: «Видишь, какая собачья работа».
В новую квартиру к Мише, на Селезнёвку, когда он был уже одинок, в двухтысячные, мы ходили всей своей семьей. Система была такая: Миша читал стихи, иногда пел, чаще всего «Капитан, капитан, улыбнитесь!» Он считал, что песенка эта немудреная поднимает ему настроение. Приплясывал при этом. Когда немного выдыхался, он усаживал нас перед телевизором и включал какой-то из своих фильмов или спектаклей. И наблюдал при этом, как мы смотрим. Он был настолько актером, настолько нуждался ежечасно в публике, что даже наша небольшая семья была для него долгожданной публикой.
Как-то раз он на меня обиделся: я весьма нелестно отозвался об опере «Иисус Христос – суперзвезда». Мы сидели небольшой компанией, и он нам включил телевизор. Меня он тогда посчитал снобом. Вебер был мне не нужен. Джаз я слушал, а эта музыка мне не нравилась совершенно. А Миша хорошо к ней относился, и хотел, чтобы я тоже проникся, поделиться со мной хотел. И больше мы с ним этот вопрос не обсуждали, не ссорились из-за этого.
Помню, что рядом с ним тогда были разные дамы. Имен я не запомнил. При одной из них нас обильно кормили. Миша всех угощал, а сам ни черта не ел. Когда появилась другая – нас уже не кормили ничем. Но художественная часть оставалась неизменной.
Он был редким экземпляром актера-интеллектуала. Казалось бы, должен быть эгоцентристом, но он очень тонко чувствовал материю. Я не говорю про стихи, но и вообще о литературе его суждения были очень точными. Он был умным, а не умничающим человеком, излагал всё просто.
С ним было интересно. В нем была хорошая энергия. Он был художественным человеком. Чувствительным, хотя и был звездой. Не очень защищенным, так мне казалось.
Когда Миша последний раз звонил нам домой из Израиля, он был уже очень болен. И предпочитал говорить с моей женой Еленой, а не со мной.
– С тобой говорить скучно, – шутил он обычно.
И тогда же он признался, что если бы начал жизнь сначала, то стал бы не актером, а писателем.
Леонид Каневский
Характер – отдельно, талант – отдельно[13]
Когда я увидел в 1956 году в «Убийстве на улице Данте» этого жестокого, мощного красавца, я подумал: вот бы мне такую роль, я бы тоже…
Козаков тогда уже учился в Школе-студии МХАТ, а я только поступил.
