– Ваша дочь, – сказал я.
Девочка, которой он посвящал стихи, мечтая о ее будущей красоте, воспевал ее надрывающую сердце невинность, шаловливые ноги под клетчатой юбкой, прямые льняные волосы. Женщина, снова ушедшая от мужа.
– Сколько вам лет? – спросил я.
– Пятьдесят семь.
– Ну да, – сказал я, – вы казались мне таким старым, когда я учился в школе. А Гарольду Монро?[29]
– Гарольду? Гарольд умер. Он скончался в тысяча девятьсот тридцать втором году.
Мы входили на платформу, цыганская звезда кочевая сияла на огромном белом циферблате.
– Мы рано, – сказал Эверетт. – Она приедет не раньше пяти.
– А следующий поезд в Лондон?
– В восемь десять, кажется. Я надеюсь, вы не собираетесь покинуть нас так скоро?
– Как сказать.
Нас окружали праздничные плакаты с прошлого лета.
– У меня там дела. Завтра, наверное.
Эверетт купил перронный билет, я был без гроша, он купил и мне.
– Есть время выпить чаю, – предложил он, и мы с шумом зашагали по прогнувшимся доскам застекленного моста к лестнице, ведущей на четвертую платформу.
Мы вошли в грязную чайную, обставленную в готическом стиле, и Эверетт заказал чай. Официантка обслуживала нас с усталым пренебрежением: она относилась к посетителям словно к тупому бесконечному фильму, способному только с помощью заказов и денег установить редкий стереоскопический контакт с ее реальным, но еще более тупым мирком. Эверетт проводил меня к столику и заговорил печально, но настойчиво.
– Моя дочь Имогена, – сказал он, – боюсь, она и правда сделала не слишком удачный выбор, выйдя замуж. Но я искренне надеялся, что дела пошли на лад в последнее время, потому что она не приезжала домой уже более года.
– У вас еще дочери есть? – спросил я, поскольку был уверен, что Эверетт, выбирая имена, не опустился бы ниже Корделии, Пердиты, Миранды, Марины[30]. Но он покачал головой и сказал: – Мое единственное дитя.
– А ваша жена еще жива?
Он снова покачал головой, но в этот раз это означало что-то другое. Он добавил:
– Я бы не удивился, если это так. Трудно вообразить, что эту женщину возможно убить.
– О! – Мне понравилась эта поэтическая откровенность.
– Ну что я могу сказать Имогене, ну правда? Она знает все о матери. Она знает, что всегда может пулей вылететь с чемоданом, и, как ни странно к отцу, чья жена делала абсолютно то же самое, унеся в итоге гораздо больше, чем просто чемодан.
– Что это значит?
– Все. Уйму всего. Даже абажуры.
– Понятно. Видно, это долгая история.
– Если задуматься, о браке написано совсем немного стихотворений, – сказал он. – Вроде эта тема не совсем естественна для поэзии, не то что любовь, измена и вино. Это может означать только, что брак – явление неестественное.
