Как же я? Где? Что вынесло меня в этот шум и свет, на поглядение людям?
Ася встряхивает головой: ах да, магазин. «Дары природы». Бочонок с клюквой, чучела зайцев, тетеревов… Клюква была бы даром. А эти зайцы… — их взяли силой. Отняли у леса. (У нас, у н а с отняли.)
Другой магазин. Возле прилавка — очередь: дают сосиски.
— Кто последний? — хрипловато, как спросонок, спрашивает Ася.
— Я. Вы постоите? Я отойду на секунду. Я вот за этой девушкой.
Девушка оборачивается. Это — старушка. Может, так и простояла о т и д о? И эта, что отошла, — свидетельница. Ушла и оставила Асю смотреть, как потом перед ней будет прах. Бог с ними, с сосисками.
— Я пойду, бабушка.
— Иди, деточка, иди. Я скажу.
Что именно и кому она скажет?
Нет, нет, не нужны сосиски, их, собственно, только муж и любит. Да и сумка полна. Еще — в обед…
…Видение темного мужнего кабинета, всегда почему-то темного, даже когда освещено; дыхание замкнутого узкого пространства, — его много меньше, чем могла бы вместить комната… Ах, ничего, ничего, как-нибудь!..
И она, почти пританцовывая, бежит по тротуару (скорей, скорей!), промахивает значок перехода, потом возвращается к нему, и — через дорогу.
— Ты что, девушка, куда? Красный свет! Стой, стой, говорю!
И правда — машины. Отскочила. Фу ты, глупо как!
— Это можно ли так-то, а? Или дома что случилось?
— Ой, бабушка! Я ведь за вами в очереди стояла. Сосиски…
— Кончились сосиски. Как ты ушла, так и объявили. Я тебя тоже приметила. Ну, иди теперь.
Они кивают друг другу, ласково расходятся. Народу все гуще. Город. Шум его. Неживой, неоновый свет. И дышать нечем — не продышишь никак. Но уши уже привыкли не слышать (городские люди глуховаты), глаза — не замечать мелькания.
Вот и улица своя. Свой дом под крышей. Последние шажки у подъезда, быстрый огляд на темно переплетенные голые ветки лип, сквозь которые — сине-красное тревожащее марево. А там-то (там, где бродит память) — лохматая тьма под деревьями. Там — тихо, затайно. Там — свои тропинки. Их не видно человеку. Они звериные.
Раннее утро, еще темень и туман. Легкий оранжевый, как огонь, промельк, острый запах лисы. Мать идет с охоты, в зубах ее — короткохвостые полевки и лесные мыши свисают бахромой. Значит, близко нора. Ну, так и есть — вот она! И четверо шустрых головастых лисинят, совсем-совсем не знающих страха. Если спрятаться за кустом… Только надо, чтобы ветер дул от них и чтобы лисица-мать, свернувшаяся клубком на пригорке, не учуяла твоего запаха. Она не тявкнет, если что (возле дома всегда полное безмолвие!), но посмотрит на своих малышей, будто взглядом передаст им весть. И они — хлоп-хлоп-хлоп — попрыгают в нору. Так было однажды, когда мимо протопал лось. Разве это опасно — лось? Впрочем, может, лисица тренировала лисинячье послушание.
