— Аня, у меня… — и поперхнулся.
— Ну, что? Что?
Неужели заболел? Нашли что-то внутри? Ведь так бывает — вдруг, как гром средь белого дня! Страх не дал мне выдохнуть. И я поняла, что мне дорог этот человек, его лицо, на которое мне не скучно было бы смотреть всю жизнь; его руки, осторожно обнимавшие меня, так что я постоянно ощущала свою хрупкость, милая эта манера почтительного и доверительного разговора.
— Видишь ли… Мне… я… В общем, мне придется уйти.
— То есть? — вздернула я голову, подумав, что — уйти от меня.
— Нет, нет! — понял он. — Мне предложили… Стыдно сказать, такого еще со мной не бывало. Предложили по собственному желанию.
— Ух, делов-то! Наплевать на них!
— Нет, Аннушка, не наплевать. После такого места долго ничего не представится.
— Чем же ты не угодил?
— С того собрания началось.
— Но тебе же заказывали большую статью.
— Да, было, — и потупился.
— Ты чем-то должен был расплатиться?
— Вроде…
— Ну и ладно. Найдешь что-нибудь.
— Уже нашел. То есть нашли. Только не здесь.
— А где же?
— Это от тебя зависит. Посылают в мой город. Помнишь? Да вот только…
Я понимала: там семья.
— А ты можешь ослушаться?
— Могу попросить что-нибудь другое. Тут-то разрешат… — И улыбнулся извинительно: — Не последний же я человек. Снизойдут.
И я поняла: он откатился к самому подножию горы, на которую не без труда вскарабкался.
Мы помолчали. Вот она как обернулась, та моя давняя победа: его усылают. Подумаешь — две фразы на собрании.
Для меня все это могло означать только разлуку. «От тебя зависит». А что я? В то время в моей жизни сочетания о н и судьба не было. Мало ли, что дорог! И потом — Кирюшка. На время моей диссертации он был отправлен к т о й бабке — матери Кира-старшего, женщине доброй, хотя и сумрачной, внешне (да, вероятно, и внутренне) очень похожей на своего сына, хотя он остался в моей памяти как человек шумный и веселый. (Но ведь у нее за спиной — жизнь.) Так вот был ли бы благодарен мне мой Кирюшка, если б я увезла его в малый городок, к чужому дяде, лишив надежды на отца? (Его лишив и себя. Я тоже тогда еще надеялась.)
— Боюсь спросить тебя, но если бы ты согласилась… хотя, конечно, бросить все это… — и он обвел взглядом комнату, будто дело в ней!
— Потом, Василек, подумаем еще. Лучше мы будем приезжать друг к другу…
У него были огорченные губы и огорченные щеки, и он, сомкнув вокруг меня руки, все не мог унять печали:
— Я знал, знал, что так будет! Знал!
Над темными елками моей дачи, то есть не моей, подругиной, бесшумно слетались галки. Я готовила скудный дачный ужин. И теперь, спустя столько лет, не понимала себя ни в тогдашнем легкомыслии, ни в последующей тоске. У меня это постоянно: сегодня не чувствую так, как вчера, и потому не знаю, как будет завтра.
