Мы встретимся на горе Арафат | страница 2

Начинается зачистка инфекционного очага. Надо немедленно уходить!

Яннер хватает мешок, наподобие рюкзака, поспешно запихивает туда куртку, запасную рубашку, горбушку хлеба, пачку пищевых концентратов, кружку, ворох таблеток из аптечки отца Либби, что-то ещё, что сверху, что попадается на глаза, рассовывает по кармашкам нож, две зажигалки, ложку, ещё один нож, плитку гематогена… Он в отчаянии: надо было всё это подготовить заранее!..

Тем не менее, минуты через четыре он уже открывает дверь чёрного хода и шагает в сыроватую мглу.

Идёт тем же путем, что ушла фемина.

Вроде успел.

Ступать он старается осторожно и следит, чтобы от санитаров его заслоняло здание школы. Впрочем, освещение здесь отсутствует, вряд ли они сумеют его разглядеть. А поисковые вертолёты поднимутся не раньше, чем через час. За это время он вполне сможет скрыться в лесу.

Яннер протискивается в дыру ограды.

Жалеет он лишь об одном — что так и не нашёл нужных слов для отца Либби.

Родителей своих я почти не помнил. Отец Либби позже сказал, что они были донорами из группы «Возрождения человека». Донорство означало, что в своём теле они не допускали никаких генных модификаций. А ещё оно означало необходимость скрываться, поскольку мы жили в голубом ареале. Жёсткого гендерного разграничения тогда ещё не было, и всё же нам приходилось часто переезжать из-за неприязни соседей. Но когда вспыхнула эпидемия вируса джи-эф-тринадцать, когда эскадроны смерти, созданные «розовыми пантерами», начали выжигать пограничные области, стремясь образовать на их месте непреодолимый санитарный кордон, когда «голубые львы» нанесли ответный удар, вся группа растворилась в кровавом хаосе, прокатившемся по множеству поселений. Натуралов безжалостно уничтожали и те, и другие. Меня спас отец Либби: моя мать во время сумасшедшего бегства исчезла неизвестно куда. Помню, как меня потрясло это известие. Причём вовсе не то, что моя мать бесследно и безнадёжно исчезла, а то, что у меня вообще была мать. И значит я — натурал. Я ведь до шестнадцати лет был убежден, что являюсь таким же клоном, как все, кто меня окружает. Даже кодификация моей линии «НЕР», трехбуквенная, то есть свидетельствующая о маргинальности, не порождала во мне никаких сомнений.

Школа, куда меня отец Либби пристроил, и где он как человек, облечённый саном, в конце концов стал директором, мне, в общем, нравилась. Это была одна из десяти или двенадцати школ-питомников, созданных вокруг Города для воспитания маскулинных клонов второго-третьего поколения. Мне нравилась стабильность, которую она внесла в мою жизнь. Мне нравилась дисциплина, благодаря которой весь день был четко расписан: утром — зарядка и завтрак, потом — занятия в классах, надо сказать, не слишком обременительные, далее — обед, короткий отдых и ещё три урока, а перед сном — полтора часа свободного времени для игр или личных дел. Здесь у меня впервые появились друзья. Петка, генетическая линия «КА», с длинными, будто на шарнирах, руками ниже колен, похожий на обезьяну, в младших классах его так и дразнили — гиббон. Альфон, линия «ОН», с бледной, почти истаявшей кожей, такой тонкой, что сквозь неё просвечивала сетка артерий и вен, по нему можно было изучать анатомию. Чугр из редкой генетической линии «ГР», с головой раздутой, круглой, как мяч, жутко сообразительный, ему прочили большое будущее в стохастической биохимии.