— Нет, нет, — со страдальческим изумлением повторял Винсент Григорьевич.
— Ты начал таскать его по петербургским кафе и угощать мороженым. Ты знал о его слабом горле! Он остерегался и никогда не брал более двух шариков. Но в тот вечер, находясь в приподнятом настроении, которое ты ловко спровоцировал своим мнимым согласием перейти к нему в лабораторию, он утратил над собой контроль и съел три.
— Я не давал согласия!
— Давал! Я отлично помню его слова. Но это еще не все! Есть крошечная деталь, которая оказалась роковой, — она целиком на твоей совести. Вчера я четко вспомнила, что, когда он лежал и бредил на пятый день ангины, он вдруг сказал мне: «Мамочка, все бы ничего, но настоящей ошибкой был холодный апельсиновый сок!»
Ужаснувшись, Винсент Григорьевич вспомнил, что апельсиновый сок после мороженого действительно был. И именно по его предложению! Винсент Григорьевич считал его чудеснейшим и полезнейшим напитком. И неприязнь к бомбе у Весика была! И сейчас у Винсента Григорьевича осталась. И все же чего-то тут не хватало, что-то не складывалось в единую картину хитрого убийства...
— Каково матери? Вы все живы, вы, которых он справедливо называл раздолбаями, ваши старые мамаши могут позвонить вам, чтобы услышать сочувственные слова или наорать на вас! А я? Десять лет одиночества! И каких лет! Когда страна рушится на глазах! Но теперь я рада. Теперь я разобралась и смогу сделать то, что давно должно было быть сделано. Весик! Ты сейчас умрешь!
Она навела ствол пистолета на грудь Винсента Григорьевича и продолжала:
— Теперь я восстановлю справедливость. Я отомщу за Валеру! И когда я предстану перед ним, я так и скажу ему: «Прости, не уберегла... Но отомстила!»
Винсент Григорьевич был бесконечно измучен кошмарным собственным преступлением, сопоставлениями, анализом, синтезом да и все той же бессонницей. Он уже почти соглашался на подсказываемое ему решение задачи с убийством, совершенным неизвестно когда и где. Он с радостью принял бы смерть от сумасшедшей матери друга! Одно настораживало его: он не чувствовал долгожданного облегчения. С доктором они обговаривали, что произойдет, когда скрываемое им от себя преступление обнаружится. Во-первых, все существо его словно пронизает свет: вот оно! Во-вторых, нахлынет глубочайшее горе: что же я натворил? В-третьих, состоится встреча с собой; и вновь воздуху вернется сладкий вкус, вновь станут яркими цвета, звонкими звуки.
Ничего этого сейчас не было. Но, может быть, чувства Винсента Григорьевича покрылись сухой коркой опыта и недостаточно воспримчивы, чтобы ощутить правду во всей ее страшной свежести?
