— И тогда бы мы отведали свежей медвежатинки, — смеется отец. Когда отец улыбался, у него смеялись белые ровные зубы, сияли радостью добрые глаза и все лицо озаряло выражение такой полной, бьющей ключом радости жизни, что и Феде хотелось улыбаться.
В рассказах отца дальняя тайга, где Федя не бывал, возникала, полная лесных страхов, диковинного и таинственного, как тот край земли, о котором рассказывала бабушка Евдокея, где за лесами, за горами и долами среди непроходимого бурелома и бездонных болотных трясин начиналось сказочное тридевятое государство, Кащеево царство.
Уже взрослым Федор как-то среди всякой рухляди нашел на чердаке свои первые в жизни детские коньки — деревяшки с железкой вместо полоза. Сердце его больно сжалось, он вспомнил зимний вечер, когда отец сделал эти коньки. Он сидел с отцом у открытой топки печи, в которой отец докрасна нагревал железку, а затем изгибал молотком на обухе топора и крепил к деревянным брускам, выстроганным по форме пимов, раскаленным гвоздем прожигал в брусках отверстия для ремней. Прижимая к груди теплые, пахнущие горелым деревом коньки, Федя тогда долго не мог уснуть, все представлял, как завтра выедет на речку и заскользит по льду…
Запомнилось ему и одно зимнее утро.
Наверное, было воскресенье, потому что отец был дома и дети забрались на постель к отцу и матери. Отец то обнимал детей, которые наперебой лезли к нему, то брал на руки, поднимал над собой, а сам напевал какую-то песню. Федор не знает, что это была за песня, он запомнил из нее всего несколько слов:
Куревушка, курева,
Закутила замела
Все дорожки, все пути,
Нельзя к милому идти.
Ему до сих пор хочется узнать, что за песню пел тогда отец. Видно, песня была близка ему, и через нее Федор прикоснулся бы к душе отца, но эта песня так и не встретилась ему… Федору до боли обидно, что его слабая детская память удержала так мало воспоминаний об отце. Какие-то отрывочные, бессвязные картины.
Вот отец, видно впервые, сажает его на лошадь. Феде кажется, что он вознесен на огромную высоту, он в страхе уцепился ручонками в гриву, а отец, придерживая его за рубашку, медленно ведет коня по двору.
— Миша, уронишь мальчонку! — кричит испуганная мать, а отец смеется:
— Ничего, пусть привыкает, казаком будет!
Когда это происходило, сколько тогда лет ему было — Федор не знает.
Осталась в доме от отца одна лишь вещь, трофей, который он привез с войны, — круглые, размером в дно стакана танковые часы, снятые с разбитой машины. Они и до сих пор идут безотказно, и, вслушиваясь в их тиканье, Федор как бы слышит биение отцовского сердца.
