Мимо беззвучно и мимолетно на бледном лице, под тенью меха, бездонные болезненно-черные глаза.
Улицы изгибаются по городу без конца и начала. Окна. Капли. Подоконники. Кошки, голуби. Развертывается впереди, замыкается, открывается. Поворот за поворотом. Отблески, гулкие голоса. Тайны, обрывки незнакомых мыслей, цветов, разговоров.
Возвращаюсь тихо домой. В глубине двора играет шарманка.
Весенняя легкая пустота в комнате. Бродят улыбки, между редко стоящей мебелью. Прикосновение воздушных пальцев. Спинки стульев улыбаются.
Проходит матовый час истомы. Со двора доносится мягкий гул. Улица просится в окно. Теперь в цветочном магазине млеют цветы.
Тянет на улицу. Нет! Глупо выходить по нескольку раз и возвращаться…
Я знаю, что меня сгонит с дивана и унесет в тихий шум далеких, чужих тайн и движений.
Пройти только две улицы, чтобы посмотреть в окно цветочного магазина на углу.
Окна голубеют. Выйти еще посмотреть город?
Нет, я не останусь дома: улицы уже становятся прозрачно голубыми. Посмотреть их – такия! Какими стали вывески над знакомыми лавками. Выпиваю молока и иду.
По улицам проходит что то серое, чуть-чуть дотрагивается до предметов. Это длинные предвесенния сумерки. Движение унеслось вперед. Серые лужи. Пустые, мокрые камни. Вдали потерялся конец улицы. А там? Дальше? Где скрещиваются улица и проспект?
Можно еще и еще идти вперед; все равно, где повернуть. В ногах и спине истома. Еще немного! Только до блестящей галантерейной лавки. Ну! Только! – И немного посмотреть в окно. Гребенки, цепочки… Впереди, на углу белеет край молочной вывески: «Ферма». – Еще немного. Голубыми буквами – «Ферма»; это напоминает весну. Голубая, пустая, чистая по весеннему, чисто – умытая. Сыро. Ветерок… – И светлая. – Бумажная лавка. Еще можно разглядеть в окно пачки карандашей, – мелочь. – Сделать вид, что смотришь, и постоять немного.
Стороной проходит старая девушка, одинокая, чистая, странно-оригинальная; такими бывают только независимо-одинокие.
Легкие, чуть касающиеся до всего мысли. Вдоль стены молчаливо, четырехугольные, глухие ниши, за нишами, в каждую легла тень, – Это неважно; – по лицу красной казенной стены что-то льнет, и молчит, и думает…
– А вот, это прошел, наверное, ученик консерватории, он будет у себя дома долго играть в сумерках, чистые, холодные, детские гаммы.
Проходит спешной походкой учительница, ноги дергают короткую юбку. На стене брызги от экипажей.
– Что-же? – И еще? Все идти без конца? Уже ноги болят. Я опять поворачиваю, иду теми же улицами, нигде не скашивая, аккуратно огибая все углы. Что-то чистое и возбужденное следует за мною до дверей моей комнаты. В комнате что-то голубоватое скользит по светлым, пустым стенам.
