Когда, например, в 47-м его «раскатывали» за очерки «Родина и чужбина», против него выступил и Овечкин, закадычный друг. «После этих записок, - сказал на собрании, - я Твардовского разлюбил». Но когда сам напишет свои «Районные будни» и все отвергнут их, притащит свою рукопись в «Новый мир». Сунет ее, стыдясь, чуть ли не уборщице журнала. И через три дня получит телеграмму от Твардовского. Тот, как рассказывал нам Турков, начал читать ее в редакции, потом взял в машину, потом, на ходу, расплакался и хотел вернуться, но вместо этого дал телеграмму с дороги: будем печатать. «И счастлив был, - закончил Турков, - совершенно...»
Да, по очеркам Овечкина о разграбленной деревне, в тот же год пленум ЦК принял решение о помощи селу. Черное стало вдруг черным, а не белым. Ведь люди к тому времени настолько привыкли к вранью, что любой самый очевидный факт становился шоком, если был обнародован - сказан вслух, или напечатан в журнале. Но сколько, сколько правды было сжевано цензурой?! «Вот цензура по номерам, - записывал поэт в дневнике. - Сняты: Каверин "Белые пятна", Марина Цветаева. Снят роман Камю "Чума". Повесть Тендрякова "Находка". Снят "Театральный роман" Булгакова. Сняты стихи Евтушенко». И - запись: «Цензор говорит, что у него от "Нового Мира" инфаркт будет». Конечно, инфаркт! По четыре раза сдавали в набор и рассыпали из-за запретов набранные вещи. Но и Камю, и Булгакова он все равно пробьет. Правда, тогда же и запишет: «Храбрость, это не когда ничего не боишься и уверен в результатах, а когда знаешь, что дело наверняка безнадежно... и все-таки идешь, не отступаясь...»
Удивительно, он, десятилетиями живя в Москве, по-деревенски боялся переходить улицы, пропускал машины до последней. Но не побоялся, образно говоря, не раз и не два вставать поперек несущейся на него всесокрушающей партийно-государственной машины, ломавшей кости и хребты любому. Ведь именно «поперек» и напечатал Солженицына. «Учти, Саша! - сказал ему его заместитель по журналу Дементьев. - Нам этого не простят. Журнал мы потеряем. А ты ведь понимаешь, что такое наш журнал. Не только для нас. Для всей России?» - «Понимаю, - ответил Твардовский. - Но на что мне журнал, если я не смогу напечатать это?..»
Рукопись повести «Щ-854» некоего А.Рязанского, «машинопись» без полей и пробелов, ему передала сотрудница журнала Анна Берзер. «Лагерь глазами мужика, - сказала тихо, - очень народная вещь». Точнее нельзя было «попасть» в сердце Твардовского. Он взял рукопись домой и, укладываясь на ночь, взялся читать. Однако после двух-трех страниц понял - лежа не почитаешь. Встал, оделся. И всю ночь, заваривая чай на кухне, читал повесть про «Денисовича» - и раз, и два. А утром бросился с рукописью по друзьям и требовал выставлять бутылку в честь появления писателя.
