– Была одна, да сплыла, – старик качал головой, чавкал и мазался, – а называлась она голубиная…>27
– Голубиная… – протянул Костя.
– Курам на смех! – крякнув, напихтеривался пихтеря>28, – текло масло по бороде на халат.
– И зачем жить, коли помру, непременно помру, и никакого удовольствия от жизни нет, так зря, – Костя бросил цветок, подошел к столу, уставился на старика, – хочется мне, папаша, на трубе учиться; учитель Кати говорит, что я слабый, нельзя мне, ну туда мне и дорога; хочется мне, папаша, тайком выучиться, чтобы никто не знал.
А старик скорчился вдруг: показалось ему, будто из его чашки коровьи ноги торчат.
– Костя, ты ничего не видишь? – спросил перекошенным ртом.
Костя вылупил глаза:
– Где?
– Да подойди поближе, дубина стоеросовая!
Но уж кашель сдавил больную грудь, прогнал коровьи ноги, которые в последние дни всюду мерещились старику, поднялся старик и, судорожно запахивая халат, направился к дивану.
Улегся на диван.
– Худо живется, – бормотал Костя, – прощайте, на боковую пора.
«И зачем жить, коли помру!» – стонало в старике, не смотрел старик, боялся коровьих ног и вспоминалась ему молодость, здоровье, жена покойница, вспоминалось, как такое далекое и невозвратное, поверить трудно, что было оно не во сне, а на самом деле.
Приподнялся, разинул рот –
И сидел так с единой ноющей болью далекого, ничего не видя, не слыша, с единой ноющей болью невозвратного.
Костя постоял у окна, обвел глазами морозную даль и луну, обошел все углы и, став как луна, спустился вниз.
Пришла Рая и Мотя, разговаривали какими-то только им понятными полусловами на тарабарском языке, попили наскоро чай и ушли.
Пришла Катя, задумчивая, утомленная, отщипнула хлеба, подошла к зеркалу, посмотрелась так, будто кто смотрел на нее, – запечалилась. Прошлась по комнате, открыла пьянино, но, заметив отца, тихо опустила крышку, – поспешно вышла.
Пришла Ольга, сильными руками быстро перемыла посуду, поставила в буфет, опустила в карман себе горсть сахару и, схватив самовар, понесла в кухню.
Прибежал пес Купон, понюхал старика, посмотрел в окно на луну, свернулся у дивана и заснул.
Сидел старик, не двигался.
И уж казалось ему, в голове у него завелись тараканы, и была голова полна тараканьих яиц так, что перло. Он чувствовал, из глаз уж высовываются тараканьи усы, чувствовал запах тараканьих яиц и не двигался.
Был он похож на то страшное, – оно стережет всякое жилье, оно стоит под дверьми и, подслушав счастливое слово, вычеркивает кровью и открывает чуть видную щелку для глухой беды.
