— Ты ведь знаешь, что говорят о том, кто родился с серебряной ложкой во рту, — заявил Габриэль и принялся нарезать лук.
Фрэнки села напротив него. Так вот кем он ее считает, богатенькой девочкой, которая не умеет готовить.
— Нет. Не знаю. И что же говорят?
Он нарезал лук, как заправский шеф‑повар, и, к ее большому удивлению, на его глазах не заблестело ни одной слезинки.
— Глупо позволять обхаживать себя настолько, чтобы потом стать абсолютно бесполезным.
— Так вот что ты думаешь обо мне? Что я избалованная девица, которая не может отличить один конец кухонного полотенца от другого?
Габриэль нахмурился, услышав обиду в ее голосе.
— Нет. Твой отец говорил, что ты превосходно готовишь.
— Меня научила одна из наших экономок, когда мне было лет десять или около того. Я очень скучала по ней, когда она ушла от нас. — Фрэнки отвела взгляд и потеребила зеленую верхушку пучка морковки, лежавшего на столе. — А кто научил тебя готовить? Мама? Или кто‑то из домашнего персонала?
Габриэль взял головку чеснока и, измельчив ее, высыпал с доски в одну из маленьких кастрюлек.
— Прислуга появилась в нашем доме после того, как мне исполнилось двенадцать, — спокойно ответил он, но Фрэнки почувствовала, как он напрягся при упоминании о его семье.
— Значит, мама научила тебя готовить?
— Забыла мое правило? — ополоснув нож, спросил Габриэль. — Никаких вопросов о моих родственниках.
— А ты не думал, что это вполне логично для меня — задать несколько вопросов мужчине, который завтра станет моим мужем? Я почти ничего не знаю о тебе, только то, что рассказывал мне отец, и то, что я прочитала в прессе.
Он положил ладони на стол по обеим сторонам от разделочной доски и мрачно взглянул на Фрэнки.
— Моя мать умерла, когда мне было девять лет. Вот она есть, а в следующий момент ее уже нет. Конец истории.
— А как она умерла?
Фрэнки видела, как Габриэль весь напрягся, а в его глазах промелькнула боль, словно где‑то глубоко внутри его до сих пор прятался ребенок, каким он когда‑то был. Убитый горем. Неисцеленный.
Габриэль оттолкнулся от стола и взял стоявшую на нем бутылку красного вина.
— Выпьем? Или ты предпочитаешь белое? — Он говорил слишком невозмутимым тоном, маскируя затаенное чувство невысказанной скорби.
— Красное подойдет.
Габриэль разлил вино и протянул бокал Фрэнки:
— Твое здоровье.
Он сделал один глоток, и его горло конвульсивно сжалось, словно он проглатывал не только вино, а что‑то менее удобоваримое. Что‑то жесткое и удушающее.
