— Пожалуй.
— Живет одна, в отдельной квартире. Чего тебе еще, дураку, надо?
— Ладно. Согласен.
В ответ на это письмо отгрохали петицию на шести страницах. Каждый свою лепту вносил. Но больше всех Штепсель постарался. Когда потом вслух зачитывали, у Рынды — бугая-баклана с тремя судимостями за хулиганство и грабежи — стояли слезы в глазах. А Картавый орал:
— Ну, братки, балдеж! Ну, она, в натуре, сразу разложится!
…Гусявин поднялся на двенадцатый этаж. Мягко разъехались двери лифта. Торт в одну руку, сумку — в другую. Главное — первое впечатление. И тогда будет хата, кормежка. Домашний уют. Разляжется он в халате на диване, будет смотреть телик, а она — суетиться, готовить ужин. Потом в постель и…
— Ну, ни пуха, Вячеслав Николаевич. К черту, Вячеслав Николаевич.
Он вдавил кнопку звонка и, заслышав шаги, нацепил на лицо маску одухотворенности и задумчивости…
***
Глен чувствовал, что в его жизни наступает какой-то поворот. Все повороты, которые были раньше, до добра не доводили. И все они приходились на апрель. Сейчас как раз апрель… Ровно восемь лет назад в этот день все и произошло. Именно четырнадцатого числа он переступил через барьер и понял, что МОЖНО ВСЕ. Глену всегда казалось странным, что кто-то не может преодолеть этот барьер, для кого-то он непреодолим, что многие гибнут, разбиваются об него в лепешку. Например, Индюкатор… Впрочем, Индюкатор всегда был слабаком.
Зазвонил телефон. Глен подошел к столику в большой комнате и, сев на диван, поднял трубку.
— Слушаю.
— Але, Глен?
— Это ты, Червяк?
— Узнал? Значит, богатым не буду.
— Уж куда тебе.
— Не умничай особливо. Мне с тобой встретиться надо. Медведь поручил.
— Когда?
— Через два часа у телеграфа.
— Подожди, сейчас прикину.
— Хрена тебе прикидывать. В три часа у телеграфа — и баста.
— А ты не слишком круто забираешь?
— Нет, не слишком. Медведь приказал с тобой, умником, особливо не церемониться.
— Хорошо, буду.
Глен положил трубку. Медведь сказал — не церемониться. Что бы это значило? Глен в сердцах ударил по столу, и стоявшая на нем фотография упала на пол. Глен поднял ее и поставил на место. На миг нахлынула грусть. На фотографии молоденький отец в форме лейтенанта милиции обнимал мать и держал на коленях маленького Глена. Точнее, Глен тогда еще был не Гленом, а Семочкой, болезненным, худым ребенком, над которым к пяти годам уже не раз заносила смерть свою косу. Но он выкарабкивался. Уже тогда у него было огромное желание жить. Он будто шел к какой-то цели, на которую был запрограммирован. Впрочем, такие мысли стали приходить ему в голову гораздо позже.
