Ну, хорошо, предположим, так и надо. Допустим, в этом и заключается мое задание здесь — осуществлять чужие планы.
Но ведь тот же Аркадий Матвеевич может сказать:
— Егоров, вы не справились. Задание вы не выполнили, и по нашему договору вам ничего не полагается. Мы его расторгаем, можете быть свободны.
Я начну что-то бормотать об отсутствии полноценного инструктажа, о том, что только успел поставить подпись, как оказался на, так сказать, рабочем месте, и никто ничего мне больше не сообщал. Что «известный и богатый дворянин» оказался бедным князюшкой на побегушках. А они мне «врежут»:
— Кто вам виноват, что сразу же не поинтересовались подробностями и конкретностями. Никто не обязан лезть вам в голову и разбираться, что вы знаете, а что — нет. Работа не выполнена. Прощайте.
Короче говоря, скажут все, что говорит в таких случаях начальство.
И это еще полбеды. Но ведь я не знаю, сколько проторчу в этом одна тысяча семьсот сороковом году!
А если останусь здесь и в сорок первом, и в сорок втором? Пока житье мое здесь не худо, но, как я уже понял, это просто чудо. О чудесах позже. Но о житье своем в двадцать первом веке я не позаботился, никого не предупредил, что какое-то время буду отсутствовать. Что будет с моей квартирой, что будет с моими временными, но подработками в музейных фондах? Что будет вообще с гражданином Александром Егоровым?
Никаких пунктов об этом я не помню, тогда мое внимание было сосредоточено только на вознаграждении. Я не воспринимал слова Аркадия Матвеевича буквально. Под влиянием телефонного разговора, заманившего меня в театр «Палитра», я сочинил и сам себе потом рассказывал сказочку о съемках фильма. Кроме пунктов о вознаграждении, я ничего из договора не помню! А что если там нет больше никаких обязательств по отношению ко мне, зато в случае неудачи я обязан выплатить большую сумму штрафа или неустойки?! А что если я должен возвращаться отсюда за огромную плату или вообще своим ходом?!
Весь в холодном поту я вскочил с постели. Было темно, издалека доносился шум из крыла дома, где куролесил поручик Майский. В углах голосили сверчки и скреблись мыши. А я стоял, ослепленный открывшейся мне хрустальной ясностью.
Саша Егоров был чужой в этом дне, месяце, году, веке. Но до сих пор его мало волновали бытовые, моральные и прочие здешние отличия от времени, из которого он стартовал. Иногда он их замечал, но чаще всего они скользили по поверхности его восприятия, давая ему невероятную возможность находиться в незнакомой среде и обстановке, не отвлекаться испуганно и напряженно на каждую мелочь, неважную для его миссии.
