И вот мы плывем обратно, я лежу сверху на овощных ящиках, обдумываю прошедший день, мой первый выход в мир, а кровь все не останавливается. Крови не так много, и я уже не плачу. После врача я было начинал еще пару раз, но получались лишь глубокие всхлипы без слез. Я все никак не мог понять почему. Мне не приходилось никогда прежде покидать дом, ну разве только когда-то очень-очень давно, я просто не помню. В день моего первого знакомства с миром я вел себя примерно, не заплакал около огненной черты, не плакал на площади, не заплакал и у доктора. А он наказал меня почему-то раскаленными щипцами. Мне ужасно больно. И еще больнее от предательства отца и матери. Как они могли допустить это. Мы плывем в сумерках домой, мама рассказывает мне о том, как полезно удаление миндалин.
— Он держался молодцом и ни разу не заплакал, пока все не кончилось. Ты бы видел эти жуткие щипцы, — хвалит она меня отцу.
Я слушаю маму, и боль потихоньку унимается. Мама не виновата. Это все доктор и та женщина. Мама держит мою руку, она поет о боге в надзвездных высях.
Я лежу в постели в комнате под самой крышей и не могу заснуть. До меня доносятся звуки снаружи — приглушенный низкий голос выпи, в большой комнате разговаривают родители. Вот они идут по коридору, направляются в пристройку, выходят во двор. Я вылезаю из-под одеяла, подставляю к окну стул, взбираюсь на него и выглядываю наружу. Отец с мамой медленно бредут по саду между рельсами, проложенными для садовой тележки. Отец временами наклоняется к салатным грядкам, выдергивает сорняки. Отсюда видно, как они о чем-то разговаривают. Мама садится в тележку, и отец толкает ее вперед. Вот они засмеялись, это мне слышно. Миновали теплицы, поравнялись с мусорной кучей за домом, и в этот миг в небо величаво взмывает цапля. Она неторопливо взмахивает крыльями, удаляясь в сторону вечерней зари, растворяется в темной синеве небесного купола, превращаясь в едва различимое и почти неподвижное облачко. Отец выбрасывает на мусорную кучу сорванную по дороге зелень, ворошит старые, побуревшие от времени сорняки, потом опускается на землю и подносит к ним спичку. Занимается пламя. Мама стоит между костром и мною. На фоне огня ее фигура вырисовывается странным темным силуэтом. Теперь пламя подобралось к свежей зелени, и дым сразу делается молочно-белым, закручиваясь, он поднимается в вечернее небо. Ветра почти нет, и дым неторопливо стелется над лугами позади отцовского сада, расползается рваными белыми клочьями и тает в багряных сумерках. Отец обнимает маму за талию, так они стоят возле мусорной кучи, неподвижные, безмолвные, притихшие. Но я знаю, что будет дальше. Мама стоит справа от отца. Она прикасается к его левой руке, их пальцы переплетаются. Мама кладет голову отцу на плечо. Тот поворачивается к маме. Они целуются. Потом отец наклоняется к костру, ворошит в нем, отчего дым с новой силой поднимается вверх. Рука об руку они возвращаются к дому. Около первой теплицы отец спотыкается о брошенную на дороге доску. Так ему и надо.
