— Завтра, почитай, до Кай-городка доберемся! А, Иван?
— У ямского спроси, он верней скажет…
Заметив неразговорчивость приятеля, Тренька уткнулся в шубу и тоже замолчал. По натуре он был балагур и весельчак. Однако в дороге он чаще отсыпался под убаюкивающее пофыркивание лошадей. И обычно, перед тем как тронуться с ямской заставы, он плотно наедался, заваливался в сани, глубоко укутывался в шубу и отдавался во власть сонной одури и ямских проводников.
— Послушай, Тренька, а ты через Обдоры ездил?[11] — высунул Пущин из шубы нос и толкнул в бок атамана.
— Да, бывало.
— Как там?
— Таможня, что ли?
— Да.
— Туда, что Обдоры, что Тура — все едино.
— А оттуда?
— Засекут — враз! На Обдорах люто… А у тебя что — заповедный[12]?
— Да нет, я так. А девку, аль пацана выпустят?
— Это полегче. Досматривают, но не так. Кому надо везут. И туда, и сюда. Да тебе-то что? Ты же в Томской. И теперь на всю жизнь… Там, говорят, места добрые, а?
— Хороши, пашенны…
— Да-а, повезло тебе, сотник!
Они замолчали, думая каждый о своем и прислушиваясь к тишине хмурой и мрачной северной урёмы, все выплывающей и выплывающей навстречу им за каждым поворотом реки…
К концу Рождества обоз добрался до Бабиновской дороги. Хорошо укатанная, с широкими вырубками и исправными мостами, эта дорога сначала шла в верховья Яйвы. Затем она перевалила на Косьву, к устью Тулунока, проходила вдоль ее северного берега и выходила на Кырью. Там начинался длинный подъем на Павдинский камень.
Скинув тулуп, Пущин размеренно шагал на этот затяжной подъем рядом с рыжей кобылкой, ведя ее на поводу. Он, как и она, упарился и шумно дышал, хватая открытым ртом разряженный стылый воздух.
Впереди и позади него также шли за санями ездовые и лихо покрикивали на лошадей.
— Хо-хо! А ну, Кавурик, Кавурик!..
— Давай, давай!..
— Тяни, тяни, матерь твою!..
На верху перевала он остановился передохнуть и подождать Тренъку: тот поднимался вслед за ним со своими возами.
— Ух, ты! Ну, кажется, все! — тяжело сопя, облегченно выдохнул атаман, подходя к нему. Из-под сплошной снеговой шапки на голове у него торчала заиндевелая курчавая борода и большой, побелевший от натуги нос с едва заметной горбинкой. Ему, коротконогому и грудастому, по природе не ходоку, такие пешие переходы давались тяжелее, чем другим.
— Впереди спуск! — сочувственно заглянул Пущин в темные влажные от усталости глаза атамана.
— А что спуск? Это не в гору! — хмыкнул Тренька.
— Да опасливей будет… Здесь катун, знаешь какой!
