В Боаз-Яхине возникла память о тяжелых повозках с клетками – о тряске, и о суши, и о жажде. Затем – о деревянных клетях на равнине, и поверх каждой стояла другая клетка, поменьше, где, как птицы, примостились маленькие темные хитрые люди. Шестами открывали они дверцы клетей и гнали львов в жар дня, к месту их смерти.
Львы из клетей выступали осторожно, порыкивая и сердито хлеща хвостами. Припадали к земле, рыча, меж тем как загонщики и их собаки наступали на них, дабы двигались они вперед, чтобы на них там охотился царь. Сухой ветер предлагал лишь хаос. Сухой ветер пел охотника, на кого охотятся, его последняя добыча далеко позади. Сухой ветер ревел и ярился, был копьями по щитам, лаял в глотках мастифов, пел в тетивах смерть, смерть, смерть.
И вот львы на равнине. Загонщики и собаки, копейщики и щитоносцы возвели стены, сквозь которые львам не проломиться, каких им не перепрыгнуть. На высоких колесах выкатывались колесницы, и царь слал стрелы, сея смерть среди львов.
Львы храбры, но надежды у них никакой. Будь у них свой царь, он повел бы их против царя колесниц и коней. Но у львов не оставалось времени выбирать себе царя. Колесницы уже средь них, копейщики и лучники охраняют своего царя и несут смерть каждому льву.
Последний лев, оставшийся в живых, – как раз тот, кого другие сделали бы своим царем, если б им позволили. Он был крупен, силен и свиреп и, с двумя стрелами в хребте, – еще жив. Стрелы жгли в нем огнем, зрение меркло, в ушах ревела кровь, а колеса колесниц рокотали. Пред ним и над ним, уносясь прочь, блистающий царь хладен в колеснице своей, копье наизготовку, копейщики рядом. Умирающий царь-лев прыгнул, вцепился в высокое и вращавшееся колесо, что подняло его к копьям. Рыча и хмурясь, впился зубами он в колесо, что подняло его и вознесло во тьму.
Лев пропал. Там, где был лев, вдруг стала пустая головокружительная чернота – похожее ощущение, когда слишком быстро разгибаешься после того, как долго был согбен.
Боаз-Яхин вновь осознал людей – они фотографировались, ели сэндвичи, пили газировку. Он прислушался к призрачным ревам за голосами, разобрал лишь кипень отсутствия в полости безмолвия: так можно услышать море в раковине.
– Львов больше нет, – произнес Боаз-Яхин.
Он подумал об отце и карте, которую тот забрал. Что можно было б найти, не унеси Яхин-Боаз прекрасную карту с собой! У него, сына продавца карт, картографа и любителя карт, не имелось к картам никакого таланта, он не мог сам составить ни одной, что не была б дурацкой, уродливой и замаранной, и так вот отец наказал его – оставил без карты и одного со своею брошенной матерью, торчать в темной лавке по-стариковски, ждать, когда на двери звякнет колокольчик, ждать, чтобы продать средство обретения другим взыскующим.
