. Не секрет, что Лионская уния являлась, по существу, выражением временного альянса между империей и папством, призванным защитить государство первых Палеологов от агрессивных поползновений западных держав. В XIV–XV вв. эта проблема подогревалась стойким убеждением многих византийских государственных деятелей и интеллектуалов в том, что только военная помощь Запада даст империи дополнительную возможность противостоять турецкой экспансии.
Религиозная проблематика в этой ситуации приобретала ярко выраженную политическую окраску. Это справедливо и по отношению к Западу, так как средневековое папство обладало всеми чертами политического института. Одним словом, переговоры о церковной унии носили не религиозный, а ярко выраженный политический характер, поэтому инициатива в этом направлении всегда проистекала не от патриарха, а от императора. Когда он обращался к папе, то видел в нем не столько наследника св. Петра, сколько сюзерена по отношению к западным государствам[129]. В папе греки могли видеть единственную интегрирующую силу в европейском сообществе наций, хотя реальное положение вещей в XV в. было уже существенно иным.
Чтобы приблизиться к пониманию особенностей отношений Византии и Запада в этой области, необходимо вкратце остановиться на некоторых ее аспектах. Прежде всего следует установить, каким образом стороны представляли себе пути решения столь сложной задачи, как воссоединение церквей. Византийцы и латиняне были едины во мнении: христианская церковь — единый вселенский институт и осознавали раскол как противоестественное и трагическое явление. Однако их взгляды относительно природы и сущности этого единства расходились. На представления греков сильное влияние оказывали категории имперского мышления. Они проистекали из древней ойкуменистической теории, которая существовала на протяжении всей византийской истории[130] и согласно которой власть византийского императора теоретически распространялась на все христианское мировое сообщество, вне зависимости от того, как далеко простирались собственно государственные границы империи. Их несоответствие границам «ойкумены» воспринималось как факт противоестественный и преходящий. В поздневизантийский период эта доктрина уже не имела ничего общего с исторической реальностью, но по-прежнему была в официальном употреблении. Более того, в условиях сокращения сферы распространения императорской власти особый интерес к ней проявила византийская церковь, взяв ее под свою защиту.
