— Совсем нет. Дик возьмет валик с дивана, наденет на него колпак, уложит его на твою кровать и велит приготовить две чашки бузины. Кроме того, мы прикажем ему взять ключ от твоей комнаты, расположиться у самой двери, сделать самую плаксивую рожу, а главное — не впускать никого и прибегнуть даже к кулакам, если бы кому-нибудь вздумалось войти насильно, не исключая даже и мисс Маргариты… Вот, посмотри: он уже нагревает твою постель… Прекрасно! У него чудная рожа: он хочет скорчить ее печальной, а она делается глупой! Да, все равно! Пройдем через калитку, что подле оврага. Жак отведет наших лошадей на край долины, а мы сядем на них у Лонниоского моста. Ну, Лионель, в путь. Бог любви да покровительствует нам!
Быстро проскакали двое друзей пространство, отделяющее Баньер от цепи гор, и осадили коней своих, только достигнув ущелья, которое тянется от Пьеррефита до Люза. Место это, бесспорно, самое дикое и самое прелестное в Пиренеях. Тут все принимает какой-то грозный вид. Горы сближаются; Гав[1] шумит под сводами утесов и под лозами дикого винограда; черные бока скал покрываются плющом и другими вьющимися растениями, а темно-зеленый цвет их переходит в синий на отдаленных точках и в серый на самых вершинах. Оттого воды потока принимают то зеленый, то синий матовый отблеск, как это бывает иногда на море.
Огромные мраморные мосты, образующие каждый одну арку, перекинуты здесь с горы на гору над глубокими безднами. Ничего не может быть величественнее устройства и вида этих мостов, как будто плавающих в беловатом и сыром воздухе, который, кажется, нехотя спускается во рвы и овраги. В пространстве четырех лье дорога переходит семь раз с одной стороны ущелья на другую. Переехав седьмой мост, путешественники наши увидели, в конце ущелья, начинавшегося мало-помалу расширяться, восхитительную люзскую долину, на которую восходившее солнце сыпало лучи свои, между тем как высокие горы, тянувшиеся по обеим сторонам дороги, оставляли еще их в совершенной тени. Крик дикого дрозда не раздавался еще в высоких камышах потока; пенящиеся и холодные воды его с трудом освобождались от густой пелены тумана, одевавшего их. Около самых горных вершин тонкая полоса света едва позлащала неровную поверхность утесов и кудреватую зелень жигучек. Но в глубине этого дикого пейзажа, за огромными грудами гранита, чёрного, угрюмого и мрачного, как утесы на картинах Сальватора Розы, прекрасная долина, облитая розовым румянцем денницы, точно плавала в потоках света и уподоблялась золотой ткани, вставленной в черную мраморную раму.
