Наверное, в глубине сознания я надеялась, что мою детскую комнату сохранят для меня, словно храм, в таком же состоянии, в каком я ее оставила. В ней могли бы быть следы некоего ритуала горевания: хоккейная клюшка, которую с любовью полировали раз в неделю, или моя большая фотография с вазами завядающих роз по обе стороны. Конечно же, ничего из этого не было, но некоторые части комнаты остались прежними. Моя школьная фотография все еще висела на стене, а под ней, немного косо, моя медаль по нетболу — за тот небольшой промежуток времени, когда я была капитаном команды, пока меня не выкинули за то, что я доводила других девочек до слез, критикуя их на поле. Но эти вещи были едва видны из-за коробок, чемоданов и черных мусорных пакетов, отвратительно и беспорядочно холмившихся на всех поверхностях комнаты.
Эта груда доходила мне до талии и занимала весь пол; свободным было только немного места возле двери, чтобы она открывалась, но помимо этого там негде было стоять человеку. Я залезла в один из ближних пакетов и достала мужскую пару обуви и голубую кружку; от одного из ботинок отклеилась подошва, а у кружки была отломана ручка. Ботинки воняли. Через какое-то время я начала думать, что, возможно, воняет еще откуда-то в этой комнате. Не удивлюсь, если под этими коробками и пакетами есть пару крыс. Я прислушалась, и мне показалось, что я слышу шуршание. Не могу сказать, как долго я там стояла. Интересно, как бы это назвала д-р Файнголд. Без сомнения, что-то раздражающе правдивое. Возможно, способ забыть, что я существую? Выражение злости? Попытка заполнить пустоту от потери? Патологическое стремление никогда ничего не выбрасывать? На это мог ответить только мой папа, и его об этом больше не спросить.
Глядя на эту комнату, я поняла две вещи. Во-первых, я не могу ночевать в этом доме. Ни в комнате Довида, ни в какой другой. А во-вторых, что я сейчас заплачу. Настоящими, правдивыми, огромными, мучительными, неудержимыми слезами. Я побежала в ванную, как будто меня сейчас стошнит, села на закрытую крышку унитаза и плакала, и плакала, и плакала, не в силах объяснить себе, почему. Я посмотрела на свое отражение в зеркале, заплаканное и с красными глазами, и кое-что вспомнила, именно в этот момент. Глядя на себя в зеркало. Заплаканную. Я поняла, что вспомнила.
В дверь позвонили.
Я сидела неподвижно. Может, они уйдут. Звонок прозвучал снова, дважды, без перерыва. Потом из прорези для писем послышался женский голос:
