Она переспала с ним случайно, в какой-то командировке, перемешав на банкете шампанское с водкой — пьяная, веселая, сама втащила его в номер, давилась со смеху. Утром, обнаружив, что не дурак, удивилась; он оскорбился.
— Тихо-тихо, — смеялась она. — Что за обиды? Поищи-ка лучше, куда пепел стряхивать. И давай еще раз вот это: “Молода, весела, глумлива”... А хочешь, за шампанским сгоняй? Только быстро!
Он влюбился — она тоже, но как-то не всерьез, из сострадания. Как будто думала: “Кто еще когда в него влюбится. Бедный”.
На обратном пути весело просила: только никому, угу? Он быстро и обиженно кивнул — она стыдилась, боже, его любовь стыдилась его. Боялась еще, наверное, что слухи дойдут до замдиректора, красивого усталого мужчины, с которым Марьяша едва здоровалась и которого, как доносила молва, любила до смерти, а он — ее и свою жену.
Шагин мучился, качался на унылых качелях, туда-сюда. То вспоминал, что он особенный, честолюбивый одиночка — куда им до того уникального мира, что выстроился в его голове, — то вновь проваливался в болотце собственного убожества, коричневых брюк без ремня. То вдруг решал, что будет любить ее бескорыстно, ничего взамен — он сам себе важнее, что ему до других, — то среди ночи униженно бросался за драгоценным “люблю”: пусть твердит, повторяет, так надо. Она и твердила, задумчиво, с улыбкой и, кажется, не ему. Качались качели, скрипели.
А ее взгляд, затуманенный, убаюканный, когда пел “Аквариум” свое:
Крылат ли он?
Когда он приходит,
Снимаешь ли ты с него крылья
И ставишь за дверь?
Но кто ты сейчас,
С кем ты теперь?
Вдруг понял: она молчит не о нем. Вот Арюна потом при этих словах всегда со значением взглядывала на Шагина, улыбалась — крылат, мол, крылат, — а эта... Скрипели бобины, качались качели.
Устав страдать, он сделал ей предложение. В конце концов, она одинокая женщина с ребенком, старше на десятку, вокруг одни старперы и курьер-губошлеп, а он, Шагин, молодой здоровый мужик, в гору идет, перспективный руководитель группы — в перестройку проектные конторы были на плаву. Он сломал голову, взвешивая все “за” и “против”, и однажды с облегчением выдохнул: согласится. Статус расколдует ее, расслабит, она полюбит его как миленькая.
Она отказала, а он в отместку переехал к юной сотруднице из их же отдела. Утром они входили с этой сотрудницей рука об руку, с работы вместе, помогал ей у Марьяшиного стола надеть пальто, рукав которого пролетал иногда над стопкой чертежей — такие дела, Марьяшенька. С радостью отмечал, что переживает, постарела, а брови выщипывает в глупую нитку, как уже и не модно вовсе.
