На улице задышал, задышал, показалось, что отпустило.
Шагин помнил, когда начались эти майские приступы. Он возвращался домой из Дома пионеров, какой-то слет, олимпиада, не вспомнить уже, четырнадцатилетним, прыщавым. Два трепаных воробья купались в бликующей луже рядом с первомайским вчерашним мусором. Ошметки шариков, красно-желтый зубчатый флажок, затоптанный каблуками, — древко у него деревянное, настоящее. В младших классах учительница перед демонстрацией целое ведро этих флажков выносила, раздавала всем.
Весны в их местах не бывает — после большой зимы сразу жаркое лето. Всего несколько дней вот таких, весенних, летучих, когда не знаешь, что со всем этим делать, как не растратить без толку, куда бежать, как продлить этот голубой воздух, запах земли после талого снега. Крутишь носом, сам ищешь теплый ветер, ждешь его нападения. Большая река еще стояла, но ледоход надвигался со страшной скоростью, нижняя кромка километров за триста, вот-вот. У берега уже слышно, как звенит, потрескивает лед.
На площади Ленина — марафон, галдеж. После зимы на бегунов смотреть весело и страшно: в майках, трусах, ленточки через плечо — “Средняя школа № 26”. Из этой школы он знал многих — летом в лагере познакомились, — все постарше на год, тут в толпе и наткнулся на них. Вроде обрадовались, пожали руку и тут же забыли про него, опьяненные победой. Не притворялись, что забыли, а правда забыли. Качали героев, скидывались, чтобы идти отмечать. Его с собой не звали, никому даже в голову не пришло. Их девочки, такие ему и не снились, хохотали в синее небо. Шагин почему-то не уходил, не улыбался — лыбился в сторонке. Потом тихо пошел домой. Там, за спиной, они были все вместе, белозубые, победители, а он сутулый подросток-хорошист, никому не нужный, неинтересный, ну да, да, маме с папой, бабушке. Это ранило больше всего: он признан не теми, перед кем трепетал; нужен только вот этим некрасивым скучным людям, которые машут ему из кухни в запахе пирожков — скорее за стол, милый. А там в звенящем весеннем дне, редком, небывалом, смеется и пьет портвейн весь остальной мир, девочки откидывают волосы назад. Тоска затопила, закрутила высокая вода, сидел с красными глазами на краешке ванны. Проклятый душный мир, с пирожками и вот этим “милый”.
Кошмар неприкаянности потом повторялся. Однажды — очень остро. На первом курсе они с Турковой гуляли по Невскому второго мая, может, третьего. Она ему даже нравилась, кажется. Снова шарики, треск флагов, серп с молотом — праздник, уже уходящий в прошлое, принимающий другие обличив, только бы остаться. Громкоговорители волнуются напоследок: граждане, граждане, мир, труд, май. Голубое солнце, резкие тени, старики с расправленными лицами, все радуются вокруг — господи, чему они радуются? Внезапно он понял, что вокруг одни взрослые, пожилые, старые люди, малышня. А где же те, с кем давний спор, удачники, красавцы? За городом на шашлыках? В светлых сталинках разливают коньяк, курят “Ньюпорт” на легких балконах? В белых рубашках, хмельные, весенние, с ними девушки, которые в небо.
