Хромов удивился — никогда его женщина вот так первая не уходила, и ведь она не обиделась, нет, просто решила, что поговорили, хватит: дела у нее, и у него дела, — лихо! “Заманивает, наверное”, — успокаивал он себя за “яйишней”, наблюдая, как Катерина тащит к столу дымящуюся турку.
Хоть бы принарядилась, опять горько вспомнил он, сарафанчик старенький, даже не накрасилась. Вдруг представил, что сарафан этот в цветочек был, скорее всего, на голое смуглое тело — низ его ожил, кровь к лицу. В сердцах стукнул об стол дном фарфоровой чашки — да что со мной.
“Так она слышала, как я на море уходил, и вышла с инжиром своим, подгадала, когда мне назад”, — Петр Григорьевич смотрел, как раскладывает на уже чистой сухой клеенке Катерина все тещины бумаги.
— Катя, — сердечно сказал он, положив свои длинные пальцы на кряжистую ладонь далекой родственницы. — Ты поезжай сегодня, как хотела. И на девять дней не надо, вон мне Тася поможет, попроси ее. Отдохну здесь, полтора года ведь без отпуска, осмотрюсь, подумаю, что с домиком дальше. Тебя не забудем, не волнуйся. Только я сейчас один хочу.
* * *
С женщинами никакой печали у него не было. Всегда всё взаимно и весело, и расставались хорошо, ну, плакали некоторые вслед — давай еще попытаемся, — да какое там: в голове новый адрес. Повсюду они взбивали ему подушки, прихорашивались, губы алым, пекли печенье, котлеты жарили, расставляли хрустальные пепельницы. Ему надо было только донести себя до них. Он приходил с пустыми руками, даже цветов никогда: публичный человек, ну какие букеты. Человек-праздник, шутил, сиял синими глазами от порога, всё прощали: курите-курите, везде можно.
Все подводки у Петра Григорьевича были продуманы — для скорости событий. Он мог с порога или, если позволяло время, потом за чаем взглянуть пронзительно, спросить серьезно: “Целоваться-то будем?”, а уже целуясь, заметить, что делать это можно не только стоя. Зардевшись, смеялись, хорошели. Стелили постель.
В конце всегда чмокал с благодарностью, спрашивал, рисуясь: “Не задавил, нет?” Ему нравился этот вопрос: и неловкости как не бывало, и посмеяться можно, и забота о подруге, пусть грошовая, но запоминалась, — и потом, не молчать же в такую минуту почти шелковой нежности.
Милые, слабые, готовые все отдать, себя отдать, а стерв он обходил стороной. Тася — сильная и не стерва, она влюбилась, но не растворилась в нем, не отложила свою жизнь в сторонку. А он — впервые уважительно к женским заботам, ко времени. Скитался по скучным чистым улочкам, сосновый жар у лица, ждал, как школьник, когда освободится. На каменных оградах сверху тяжелые шкуры зелени, девичий виноград уже краснеет резными листьями, железные ворота с расходящимися лучами или завитушками в самом верху, покрашенные серебрянкой или в жуткий изумруд. Курил, пил кофе на набережной.
