— Люди добрые, так оно вон в чем дело, — завопила вдруг отчаянно Савелиха. — Вы чё, забыли? Она же у нас не как мы, она же начальство!
Савелиха забыла качаться на руках контролеров и со значением задрала вверх кривой темный палец.
Вера мотнула головой, не понимая, отчего так грянуло хохотом со всех сторон. Как будто они догадались, что две японские прекрасные куртки у нее навсегда, уже точно никому не достанутся, и решили искупать, утопить ее напоследок в этом диком радостном вопле, где все они были заодно, веселые, дружные, команда, а она, она совсем одна... только горны и барабаны в темной вожатской.
“О чем это они?” — судорожно думала Вера, запихивая сдачу в кошелек.
— Надо же такое написать. Я вам не кто-нибудь там, а начальство, — всхлипывала Савелиха. — Не рабочий и колхозница... начальство!
Вере сделалось нехорошо. В выматывающей духоте как будто еще кипятком в лицо. Случай, на который намекала бабка, был позорный. Счетчик Михаил в январе, заполняя переписной лист, спросил, к какой общественной группе она относится. Пункт такой был в бланках. Вера искренне не поняла, о чем он, не знала, как отвечать. Он перечислял, правда, бубнил: “Рабочий, служащий, кустарь...” Не дослушав, ввернула свое: начальство. Всерьез сказала, без шуток.
Колмогоров тогда покраснел, одернул ее, а счетчик, казалось, и бровью не повел, отмечал что-то в своих бланках, прихлебывая чай, и вот же. Она так радовалась тогда, что мимо чужих прошло, а среди своих забудется, скоро забудется.
Рогова и представить не могла, что о том ляпе знает весь поселок, потешаются над ней. Темный пар стыда мешал ей видеть обидчиков. Нет, нет, она не заплачет, а вот в обморок рухнуть боялась.
— Да вы с ума сошли, — закричала вдруг Нина. — Человеку плохо, неужели не видите. Пропустите ее на воздух.
Толпа снова нехотя расступилась. Пропускали ее, нет, не толкали вдогонку, но случайное теперь было намеренным — двинуть локтем, задеть порезче, попонятнее.
Вера слышала за спиной, как накинулись теперь на Нину, зачем пустила председательшу, по старой дружбе, поди, как та отбивалась: хотите, свою куртку отдам, выйду из очереди, а что, и отдам, деньги целее будут.
— Да пошла ты, — шептала Рогова не то вслух, не то про себя. — Да пошли вы все.
Она быстро шла по горячей Коммунальной в верхних скобках пухлой теплотрассы, вечная мерзлота — все трубы поверху. На сарафане, там, где Рогова тесно прижимала к себе куртки, растеклось по ситцу мокрое пятно.
