— Дай боже счастья! — говорит Филипиха.
— Ох, голубка моя! Я не знаю еще, как муж согласится! Кажись, нечего бы ему и не соглашаться? Жених такой, что хоть кому под пару; а все я за старика боюсь — он свое знает.
— А ты не мать, что ли, своей дочери? Уж ты, право, сердце мое, баба настоящая. Начни он прихотничать, так ты и руки опустишь, пускай, дескать, гинет счастье моего дитяти, лишь бы старый мой успокоился!
Как услышала вдова, что мать отца боится за сватанье, она бодро взялась помогать: «Что из того, что ты головою раскачиваешь? Доброе дело, говоришь, доводи же его до конца!» Да и отдохнуть не дает, подговаривает: «Скорей! Берись за старого!» Бывало, странно, даже за рукава трясет, чтоб скорей.
Начала мать подходить так и сяк к старику, начала про Чайчиху речь вести, что хорошую знакомую себе нажила, хвалить ее да кстати и молодого ее сына: «Что это за парубок хороший, работник какой, на все удалый! Это матери не то что сын, а милость божия!»
— Я не знаю, каков он в работе, — говорит отец, — а что в танцах — так искусен: вертит девушками, как мухами.
— А что ж, мой серденько, если веселого нрава, то весело с ним и жить будет, кому господь судит. Сам не будет печалиться и жене не даст.
— Не всякую печаль танцор растанцует, — ответил отец.
— А что? — спросила Филипиха. — Говорила своему упористому?
— Говорила, да не разберешь его, друг мой, такими обиняками ответит.
— Уж ты, право, как овца. Я б ему показала, что я жена, а не работница его… Вот мать.
В другой раз опять подбирается хвалить Чайченка: и сякой и такой, красивый и умница. Отец пристально посмотрел ей в глаза.
— Что это ты расхваливаешь его, точно зятя?
— Когда божья воля да твое согласие, мой друг, — ответила ему мать тихо и убедительно, — я бы желала.
Мы с Катрею сидим не дохнем. Старик поглядел на жену взглянул и на дочь.
— Не ищи дочери пары, старуха, — сказал он, — я уже сам ей нашел, повремените до осени.
Мать глядь на дочку а она точно мертвая. Всплеснула руками.
— За кого же ты отдать ее хочешь?
— Это уж мне знать. — Да и вышел из хаты.
— Полно, дочка! Полно, дитя мое! — уговаривает мать Катрю. — Не печаль своего сердца, пташечка моя милая! Полно! Я для тебя на все пойду, — я еще поклонюсь отцу твоему, я буду его за тебя просить.
— Идите же, мать моя родная, просите сейчас! Идите же, моя святая, идите!
— Нельзя же так, дитя, хуже будет — погоди немножко!
— Ах, мама! мама! Да чего же ожидать!
Мы стали ее уговаривать. Да когда же кто уговорит молодую, нетерпеливую печаль разумным, холодным словом? Катря слушает, обливаясь слезами, да знай свое: «Идите, идите сейчас!»
