[20] и, бывало, брал его с собой; он тогда и пристрастился к чумачеству и теперь от дому до Дону как по саду у себя прогуливался. Вот как воротится домой, да еще и весёлый: «Жинка! а ведь криница-то
[21] в степи, что подле Робленых могил, совсем засыпалась».
Жена хоть и не знает, не ведает, какая там криница, а пожалеет: «Жаль, — скажет, — кринички!»
«А когда мы с покойным отцом хаживали, какая вода там была — чистая, как слеза!» Да и начнет рассказывать, как то бывало встарь и как теперь.
Жена у него — душа, не человек была, такая тихая, приветливая. Я от роду не слыхала от нее слова горького, да и лицо у нее такое было, что вот точно она из божьего дома только воротилась. Уж сединки пробивались в голове, а женщина еще красивая была, величавая, как лебедь белая. Хозяин хоть и добрый человек был, да нрава жесткого. Он очень любил жену и дочь, но не любил, чтоб ему перечили, и не говори ему, и не спрашивай, и не советуй, когда что сказал. В хозяйстве ли, в деле каком, он сам себе судья, сам размыслит и порешит, а жене только скажет, если надо. Она же всегда с ним согласится и не подумает, чтоб могло быть иначе; все свято, что он сказал. Бывало, как сведет он вместе черные брови, как сожмет тонкие губы да сверкнет глазом, что свечкой, — мы с матерью чуть дышим… А Катря не боится ничего; она не в мать уродилась — пылкая, вострая девушка; трудно ей покоряться было и отцу. Как начнет, бывало, спрашивать, да расспрашивать, да спорить с ним, то не уймется, пока он не вскрикнет: «Годи!»[22] — таким голосом, что самый отважный человек на свете приумолкнет. После того еще долго у Катри горит личико и слезы дрожат на глазах.
Катря была красавица. Как нарядится, бывало, — одна дочь у отца, ничего не жалели, — исподница цельная, плахта шелковая, как писаная; платок повяжет легонький с золотыми цветами, с золотой каймой и цветочек приберет к лицу, особенный; корсет зеленый, как весенняя трава, из хорошего сукна. Коса у нее была такая, что косников[23] не надо — только голубую ленту или красную вплетет — чуть не до земли; ожерелье дорогое, и на нем дукач[24] с каменьями. Башмачки на высоких каблучках; сорочка тоненькая, мелко вышитая во всю руку… Войдет, бывало, где гостей полна хата, — все умолкнут, на нее заглядятся; а она, словно маков цвет, улыбнется всем, как ягодкой подарит… А какая веселая и живая была!
Родни у нас довольно: тот женится, та замуж идет, — меж своими навеселишься. Одевается она, бывало, на свадьбу или на вечерницы — так все в руках ее и кипит; вмиг готова. Перетянется поясом — тоненькая, тоненькая! И куда б она ни пошла, никто ее не перепляшет, никто не перепоет ее соловьиного голоса.
