И с той поры — вот уже шестой год — дед все просит Николу:
— Верни, Никола, Ильку. Молодой он, пропадет на чужой стороне…
Но месяц за месяцем, год за годом — идет время, а Ильки нет как нет.
В Николин канун оделся дед потеплее, пошел в церковь. Идет по улице этакий большой, гривастый, клюкой подпирается, глаза из-под шапки, как угли, чернеют. Сразу видать: сам Бирюков идет.
Тепло молился в этот день, все просил Николу:
— Верни Ильку.
И показалось ему, будто Никола дружески кивнул головою. Дед и удивился и обрадовался.
— Неужто услыхал?
И захолонуло этак сердце от радости.
Тихими темными улицами бодро шел дед в молчаливой толпе домой, слушал скрип шагов, смотрел, как тает толпа, и чему-то радовался. Только избяной порог переступил, а навстречу из-за стола поднялся молодец — этакий большой, долгорукий, идет и смеется:
— Здравствуй, дедушка…
Дед так и обомлел, даже клюку уронил на пол.
— Илька? Неужто это ты?
А паренек смеется:
— Я, дедушка, я…
*
Утром, в Николин день, начался крестный ход.
По расчищенной дороге идет толпа с иконами, хоругвями, под торжественный трезвон в Николину заповедную рощу, к Николину камню, к Николиной сосне. Темной длинной вереницей тянется. Поле бело кругом, укрыто плотно снегом; снег хлопьями висит на зеленых лапах сосен, на сизых ветках берез. Солнце играет блестками в морозном воздухе и на снегу.
Вся толпа тепло одета.
Илька идет возле деда. Дед посмотрел сбоку на Ильку и подумал:
«Новый какой-то…»
И правда, новый Илька. Вчера пришел он домой в худых сапожишках, в картузишке, — это в Николины морозы-то, — а в карманах только кисет с табаком.
— А где же имущество твое? — спросил его дед.
— У меня, как у турецкого святого, табак да трубка, — засмеялся Илька.
Дед с жалостью подумал:
«Совсем галахом стал внучек-то».
И теперь вот — валенки чужие, тулуп чужой, шапка чужая. И сам он чужой.
Идет, криво усмехается, посинел от холода, того и гляди убежит.
Вот и сосна и камень — разметено вокруг них до промерзшей земли…
Поглядел Илька на все, постоял, поежился от холода и задом-задом, сперва за толпу, потом за деревья и — тягу домой.
Дед вернулся с молебна умиленный такой, ласковый. Захотелось деду поговорить с Илькой по-хорошему.
— Видал? — важно спросил он у внука. — Только шесть веток на Николиной-то сосне осталось. Скоро засохнет. Скоро конец мира.
И замолчал. И все замолчали, задумались, загрустили, думая о скором конце мира.
И вдруг Илька скрипуче рассмеялся. Дед удивленно вскинул на него глазами:
