— Я хотел сказать, синьора, что вы об этом не подумали. Я ждал, чтобы вы доставили мне какой-нибудь предлог уйти, не окончив своего дела и не навлекая на себя подозрения. Я сам ничего не мог придумать. Странно было бы настройщику оставить инструмент в подобном положении. Чтобы не компрометировать ни себя ни вас, я завтра приду опять…
— О, нет, вы не придёте.
— Извините, синьора; приду непременно.
— Да как же вы смеете? По какому праву?
— Я приду для того, чтобы удовлетворить любопытство синьора Гектора, которому очень хочется знать, кто я такой. Приду по праву, которое вы мне дали тем, что смеялись с ним надо мной.
— Вы, кажется, грозите, синьор Лелио? — сказала она, скрывая свои страх под маской гордости.
— Нисколько. Не бояться другого — не значит еще угрожать ему.
— Но Гектор вам ни слова не говорил. Он нисколько не виноват в моих насмешках.
— Но он ревнив и сварлив… Сверх того, он храбр. Я, синьора, не ревнив, потому что не имею на то никакого права. Но я тоже сварлив и, может быть, я тоже не трус, хоть и не Гримани.
— О, я в этом уверена, Лелио! — вскричала она таким тоном, что я вздрогнул с головы до ног, потому что ничего подобного еще не слыхал от нее.
Я с удивлением посмотрел на нее. Она потупила глаза с видом вместе и гордым и скромным. И я опять был обезоружен.
— Синьора, — сказал я ей, — я буду делать, что вы прикажете, как вы прикажете, и только то, что вы прикажете.
Она несколько времени молчала, как будто не зная, на что решиться.
— Прийти еще раз под видом настройщика невозможно, — сказала она, — это повредило бы моему доброму имени. Гектор непременно скажет тетушке, что, по его мнению, вы не настройщик, а какой-нибудь искатель приключений; а если тетушка это узнает, она скажет маменьке. О, Лелио, вы знаете, я дорожу только одним человеком на свете — матушкой! Я боюсь только одного — как бы не огорчить ее! А она меня, однако, очень плохо воспитала… вы видите!.. она ужасно меня избаловала… Но она такая добрая, такая милая, и всегда так печальна… Она меня так любит!.. Ах, если бы вы знали!
И крупная слеза скатилась с черных ресниц синьоры; она хотела было удержать ее, но не могла, и слеза упала на ее руку.
В волнении, вне себя, побежденный наконец богом любви, с которым нельзя шутить не наказанно, я прильнул губами к этой прелестной ручке, и слеза, которую я вдохнул в себя, как тонкий яд, разлила пламень в моей внутренности.
В эту минуту послышались шаги кузена; я поспешно встал и сказал:
