— Пошли, — сказал Ойген ун-Грайм, ротенфюрер СС.
И они отправились в обратный путь. Горстка храбрецов из павшего воинства. Ничтожная горстка храбрецов.
Тростник, шурша и похрустывая, расступался перед ними и смыкался за их спинами, под ногами чавкала болотная жижа, жужжали мухи и мошкара, гудели шмели, и все вокруг было мирным, спокойным, словно совсем недавно в глубине зарослей не бушевала кровавая схватка. Репеллентов почти не осталось, мошкара донимала, через несколько часов безостановочного движения, когда они приблизились к лесу, раны загноились и немилосердно чесались, но трогать их было нельзя. Хотелось пить, но мутную жижу из многочисленных лужиц пить было нельзя, а обеззараживающие таблетки кончились.
— Терпите, — приказал Ойген. — Попьем у поселка унгу из родника.
И они терпели, сосредоточенно и хмуро двигаясь по оставленным ориентирам. К вечеру они вышли к деревне. И не узнали деревни — следов пожарищ почти не осталось, на месте хижин вставал молодой бамбук, зеленые стрелы его уже были почти в человеческий рост. Ойген ун-Грайм и не знал, что бамбук растет так стремительно.
Они расположились у родника. Вода в нем была прозрачной и холодной. Ключ бил из камня и падающая вниз вода образовывала нечто вроде маленького водопада, обрушиваясь вниз, она заполняла углубление, выдолбленное в огромной деревянной колоде. Здесь они утолили жажду и промыли раны.
— Будем располагаться на ночевку, — решил Ойген ун-Грайм. — Устроимся чуть в стороне, аборигены могут нагрянуть неожиданно. Запаситесь водой, быть может, потом мы уже не сможем воспользоваться родником.
Дежурили по очереди. Ойген не сделал для себя исключения, более того, он отвел для своего дежурства самую трудную часть ночи — предутренние часы, когда слипаются глаза и засыпаешь помимо воли. Костер развести было нечем, мошкара донимала, мазь от нее кончилась и, чтобы как-то избавится от укусов, солдаты обмазались жидкой грязью, которую набрали под колодой. Вид у них был не боевой, все четверо выглядели бродягами, пропившими все на свете. Ойген уже в который раз подумал, что, в сущности, они ничем не отличаются от дикарей — шелуха цивилизованности сползла с них вместе с одеждой, оружием и химическими препаратами. Цивилизованный человек от дикаря отличается немногим, они эти отличия утратили. Он вдруг поймал себя на том, что даже думать стал иначе — теперь он мыслил короткими лаконичными фразами, в которых не было места прошлому и будущему, в них жило только настоящее. Наверное, так мыслили дикари.
