Очень важна эта проблема проявления, обнаружения задатков. Как их нащупывать? Как подталкивать?
Мы с Галкой уже «дважды два» года родители, а найденными ответами не больно-то можем похвалиться. Бредем в тумане, держа за руки сыновей, надеясь на свою добрую волю. В тумане разума и ясности сердца, если говорить красиво. Потому что, конечно же, сердце ведает, что детям нужно и какими с ними быть.
Сердце ведает, разум мечется… Мы сейчас, как и дети наши, на узенькой тропинке между сознательным и бессознательным. Она извилиста и местами пускается вспять. Сыновья пробираются по ней к человечности. Мы стараемся светить им под ноги. Чтобы не споткнулись, не свернули. А туман висит, не дрогнет, не шелохнется.
Хотя, может быть, и не так. Может быть, при нашем движении он будет конденсироваться и выпадать каплями влаги. И возле нас, мокрых до нитки, дрожащих от холода, неминуемо образуется «зона чистоты».
Догадка красивая. И по аналогии с физикой («формула красива и, значит, верна») она должна соответствовать истине.
Дай-то бог…
Пройден очередной рубеж, то бишь день рождения. И снова миг за мигом соединяются в записанную непрерывность, в искусственно построенную длительность…
Санька упорно отказывается есть варенье. Мы удивляемся, расспрашиваем его, и наконец он соблаговоляет нам объяснить:
— Я его не хочу, потому что оно меня пачкает!..
Вот он сидит за столом. Ковыряется вилкой в тарелке с пельменями. Вдруг оживляется и кричит громко:
— Котлета из пельменей вывалилась!..
От его крика звенит в ушах, и я ему делаю выговор, улыбаясь…
…Уехали сыновья и жена в деревню на все лето. Я их отвез туда, пожил там с ними неделю и возвратился. Договорились с Галкой, что через два дня будем писать друг другу.
И началась моя свобода. Поначалу она была приятна. Но первое же письмо от Галки подняло в душе тоску. Стал по нескольку раз на дню вспоминать Саньку и Алешу, вспоминать наши с Галкой разговоры.
Через неделю-другую до меня вдруг дошло, что теряю чувство семьи, и ужаснулся — до чего же легко человек отвыкает от самого хорошего, от самого дорогого!
Через месяц забыл Лешино лицо, никак не мог его вспомнить, и это меня мучило, вызывало угрызения совести…
Недели за три до того, как ехать за ними, затосковал взахлеб, до изнеможения, все время думал о них — о ребятах и Галке и не мог ничего делать, сердился, раздражался…
Потом приехал в деревню — и в Галкиных глазах была радость, и Санька повис на шее и кричал, как он соскучился. А Алеша глядел отчужденно и «кокетничал»: подергивал плечиками, слегка приседая, и отстранялся, когда я схватил его на руки и стал целовать. Но слава богу, хотя бы не плакал…
