Не знаю, о каком спасении говорил Савостин. Для меня даже те видеофильмы, которые, по большому счёту, и фильмами назвать нельзя, были продолжением поиска. Я всю жизнь искал истину, без этого жизнь делалась пустой. Годар говорил, что есть режиссёры, «которые не очень-то представляют себе, что они должны делать. Они ищут. Фильм и есть этот поиск. Они знают, что куда-то придут, что у них есть все возможности для этого, но куда именно?» Я принадлежал именно к этой когорте режиссёров. Для меня фильм был поиском, а позже и мои книги стали поиском, только более смелым, масштабным и зрелым поиском. Я погружался в съёмку фильма, чтобы наслаждаться всем – красотой и уродством, правдой и ложью, чистотой и грязью. Через всё это я шёл к истине, натыкаясь всюду на непонимание того, что я делал.
***
«Параллельное кино» не являлось самостоятельным направлением кинематографа, если сравнивать его, например, с «Догмой» Ларса фон Триера. «Догма» задавала строгие параметры участникам группы. «Параллельное кино» не устанавливало никаких рамок, не провозглашало никаких манифестов, не ставило задач, оно условно объединяло непрофессионалов под «общей крышей», многих из которых вовсе не интересовало кино, а привлекал эпатаж, позже переросший в то, что стало называться словом «перфоманс». Я ощущал себя чужим среди них. Но чужим я был и среди профессиональных кинематографистов. Помню, как Иван Дыховичный, посмотрев мои фильмы «Вспоминая себя» и «Большой сон», бросил высокомерно: «Никогда не показывайте первый фильм никому. А во втором, пожалуй, есть кое-что».
При поступлении во ВГИК я показывал пятидесятиминутный фильм «Пересилие», затем его обсуждали студенты, с которыми мне предстояло учиться в одной группе. Они, мягко говоря, не проявили дружелюбия; одни откровенно недоумевали, зачем их заставили смотреть самодеятельное кино, другие, видимо, уже причислившие себя к классикам, снисходительно улыбались. Только Пётр Оларь поднялся и с воодушевлением заговорил о том, что они (студенты ВГИКа) даже понять не способны, ЧТО им показали только что: «Это же восемь миллиметров, адов труд, безмерная преданность кинематографу» и т. д. В тот момент я понял, что все профессиональные кинорежиссёры, которым я пытался показывать мои фильмы, априори видели в них кустарность, любительство, они отказывались принимать плохое качество изображения и грязный звук. Вдобавок ко всему их раздражало, что я позволял себе говорить с экрана то, чего не позволяли себе они. Позже мои преподаватели во ВГИКе грозили с улыбкой мне пальцем: «Андрей, таких фильмов ты больше снимать не будешь. Ты научишься делать кино правильно». А я хотел делать именно такое кино, не в любительских, конечно, условиях, а в профессиональных, но делать его, как и раньше – где душа криком исходит, где нет никаких ограничений, где слова идут от сердца, где боль и любовь выражаются так, как хочу выразить их я и только я, потому что всеми прочими способами о них могут говорить другие. Я хотел делать кино по моим правилам, ибо это – моё кино. Все другие правила меня не интересовали. Грамотность – да, грамотность необходима, ибо грамотность лежит в основе мастерства, но правила – нет, правила нам навязываются.
