— И мы здесь обитаем, — весело, с развязным бахвальством произнес Саленко.
— Ага, — соображал вслух Суворов. — Ясно.
— Чайку? — неожиданно предложил ему Саленко.
— Эт можно. С дороги горяченького. Отчего нельзя? — согласился тот.
Чайник как раз вскипел, и можно было заваривать.
— Мне, если можно, покрепче, — попросил Суворов.
— Тогда подсаживайся.
Суворов уселся на табурет и, пока заваривался чай, закурил. Его крупные жилистые кисти рук на тыльной стороне были сплошь покрыты старыми поблекшими наколками.
— Как я вижу, отбывал? — кивнул на наколки Саленко.
— Был грех, — не стал ходить вокруг да около Суворов. Сказал и тут же замолчал, как будто отрезал. Такой, как все потом заметили, у него была манера говорить. Если же он хотел продолжать, то находил всегда какую-нибудь связку вроде междометий «ага» или «вот», ставшими у него словами-паразитами. Но, надо сказать, за речью своей он внимательно следил, будто обдумывал прежде, не позволяя лишнему слову вылететь вольно. И никогда, ни при каких ситуациях (даже вдрызг пьяным) не разрешал себе сквернословить.
Как впоследствии выяснилось, не одобрял он употребление мата и другими, даже теми, для которых бранные слова служили лишь связкой, как у нас обычно водится, привычной и безобидной.
Стали не спеша цедить чай. Саленко с Резником рассказали, каким ветром их сюда занесло, Суворов в свою очередь поведал, что летом он плотничает в различных поселках и деревнях, а зимой живет дома в Петрозаводске, в скромном однокомнатном пристанище. В Лехнаволоке квартирует обычно у Пашкина, которого знает давно, еще с тех пор, как Пашкин работал в милиции.
— Пашкин работал в милиции?! — удивился Саленко. — Пашкин — «мусор»?!
— Бывший, бывший, — успокоил его Суворов. — Годов десять уж прошло. Он меня и арестовывал.
— Тебя? Пашкин? За что?!
Оказалось, сел матерый уголовник за хулиганку, но в его длинном списке преступлений значился немалый ряд грабежей и даже непреднамеренное убийство. В общей сложности Суворов, как говорится на блатном жаргоне, «чалился» цельных шестнадцать годков.
— Как же вы теперь — вместе? — не удержался от вопроса и Виктор.
— А чего не вместе? Он сейчас такой же бич, как и я. Я его, собственно, бичем здесь и увидел. А-а, говорю, Санек, и ты решил нашей вольной волюшки испить? Ага. А он мне талдычит: так ведь лучше воли ничего нет. Хотя что он, глупый, про волю-то ведает: волю по-настоящему познаешь, когда в неволе побывал, а это, — он кивнул в сторону комнатушки Пашкина, — одно баловство да слова. Вот. — Закончил Суворов и замолчал, задумавшись. При этом на его и так суровое лицо наползла тяжелая хмурая тень.
