Стало гораздо хуже.
Фуражку пришлось нести (при попытке надеть первое же прикосновение внутринности околыша к ране довело титана от РККА до крика); стекающая по лицу, срывающаяся крупными каплями с подбородка горькая влага затеяла стремительно розоветь… Всё сильней кружилась голова – особенно муторно было глядеть на чёрную, изъязвлённую водоворотами воду, бесшумно и деловито несущуюся навстречу, назад, к реке, чтоб уже вместе с ней угодить в растворяющие объятия седого кормильца Ильменя-батюшки… Ну вот, сызнова начинаем заговариваться. Или как это назвать, когда про себя, а не вслух? Задумываться? Ой, нет, это что-то совсем другое…
А сапоги путались в жёсткой осоке; под сапогами то трещало, то чавкало; и в самих сапогах тоже чавкала ледяная сырость – чего ж ты хотел, если эти самые растреклятые сапоги считались новыми полгода назад, а с тех пор они протопали почти от самой западной границы почти до Новгорода Великого, причём главным образом изрядно пересечённою местностью или дорогами, которые любого бездорожья во сто крат хуже…
Михаил прекраснейшим образом понимал: ни о каком “догнать” успевших уйти далеко вперёд девушек не может быть и речи – это даже если он ещё не окончательно запутался в ёриках, старицах да меандрах вертлявой лесной речушки. Вот такое безнадёжное понимание, а ещё понимание, что не догнать Вешку и Марию Сергевну никак, ну никак нельзя: иначе сгинет единственное оправдание уходу… господи, какому там к хренам уходу – получится, что попросту бросил, предал Зураба и тех, кто остался с ним!.. Да, такие вот суматошные мысли и заставили утопающего Михаила схватиться за колдовскую соломинку.
И колдовство помогло.
Впрочем, дело с ходьбой начало налаживаться несколько раньше. Совершенно бессознательно Михаил затеял подражать скользящей – не по-людски как-то, с носка на пятку – походке древнего рубаки-пращура. Вопреки логике, сапоги почему-то стали гораздо меньше путаться в осоке и прочей дряни.
А вот странные пушистые листочки будто бы сами собою ввернулись в Михаилову руку уже после того, как лейтенант перепрятал Вешкину подвеску в кожанный мешочек, разрешив почернелой меди касаться рубина (спичечный коробок пришлось выкинуть – подвеска в него не лезла). Спасительные листья Михаил опять-таки бессознательно затолкал в рот, и их горьковатый вяжущий сок словно бы вдохнул в умученное тело новую жизнь. А стоило лишь приложить недожеванную зелень ко лбу, как рана перестала болеть и кровоточить. Мгновенно перестала. Словно бы по волшебству.
