— Сделайте милость, Юрий Аркадьевич… — сказал профессор. — Очень обяжете….
Трясущимися от волнения руками Юрий Аркадьевич сам зажег свою лампу, — уже смеркалось, — достал из стола жиденькую рукопись и обратился к гостям стыдливо:
— Вы уж не взыщите на старике, господа…. Какой я писатель? Это только так, стариковские думы ночные… А только хотелось пользу принести, разъяснить… Ну, назвал я свою статейку: «Что такое наш дядя Яфим? — опыт характеристики древлянского крестьянства»…
Старик откашлялся смущенно и, далеко отставив от себя свою рукопись и заметно волнуясь, начал читать. Сперва дал он простое, но толковое описание хозяйственного положения местного крестьянства: торжество рутины в его хозяйстве, тяжелая и вредная власть «мира», пьянство и вытекающее отсюда убожество среди обильного обеспечения землей, попутно отметил он деликатно и с оговорками беспомощность земства в его работе и враждебное отношение к нему крестьянства, отметил всю недостаточность правительственного попечения о крестьянстве.
«Безрадостная картина! — продолжал старичок своим мягким говорком на о. — Но еще безрадостнее будет впечатление, если мы заглянем повнимательнее в душу дяди Яфима….»
Он нарисовал широкую и жуткую картину неимоверного пьянства, беспробудного невежества народного — в области общественной, даже в области чисто земледельческой и в особенности в области религиозной — и вдруг, прервав себя, зашептал горячо и боязливо:
— И знаете что, дорогой мой Максим Максимович? Я должен покаяться пред вами чистосердечно: я словно в ересь про себя, тайно начинаю впадать. Из году в год твержу я в гимназии мальчишкам, что принятие христианства и распространение в старину монастырей по Руси содействовало просвещению ее, а как только приглядишься к делу поплотнее, так и начинает одолевать сомнение. Господи помилуй, ведь, почитай, тысячу лет просвещают батюшки народ, а где же результаты? Послушаешь наших мужичков-то — волос, ведь, дыбом становится!..
И, поглядев испуганными, вопрошающими глазами на своих смущенных и притихших собеседников, Юрий Аркадьевич опять взялся за свою тетрадочку и дрожащим от сдержанного волнения голосом продолжал:
«Но не это самое тяжелое и самое жуткое в дяде Яфиме, — самое жуткое в нем это отсутствие какой бы то ни было твердой веры, тех „устоев“, которые открыли в нем разные фантазеры-народники: он ставить свечку Миколе-угоднику, а через десять минут издевается над попом, он подает семитку нищему и бьет поленом не только лошадь — по плачущим глазам, как сказал великий писатель наш, Ф. М. Достоевский, — но и жену, а в нашем древлянском крае он сам про себя говорит, что „наш народ — неверный“, что он „отца с матерью за грош продаст да еще сдачи попросит“. Он чувствует себя каким-то отпетым, и хвалится этим, и неустрашимо заявляет свое „право на бесстыдство“, по выражению того же Ф. М. Достоевского… Послушайте новые сказки народные, учтите ту гнуснейшую ругань, без которой он не умеет ступить и шагу и которой не знает ни один народ в мире, вслушайтесь в его „частушки“, бессмысленные и циничные, которые так быстро, так незаметно подменили его старую поэтическую и прекрасную песню, вглядитесь в пьянство это беспробудное и у вас волос дыбом станет….
