Узенькая, едва заметная тропка вбежала на небольшой холмик и среди золотых стволов засверкала широкая гладь большого озера. А за озером — темная синь лесной пустыни. Куда ни кинешь взгляд — ни малейшего признака жилья. Берега озера низки и жутко зыблются под ногой редкого здесь охотника и рыболова. Иногда в бурю озеро поднимается на сжимающий его со всех сторон лес, рвет волнами эти зыбкие берега целыми кусками и потом, когда все успокоится, по озеру из конца в конец и плавают тихо эти маленькие островки с деревьями и кустами и какою-то странною жутью веет от этих тихих, зеленых кораблей…
— Ага! — подумал профессор. — Вот они знаменитые короба-то…
Он сел на большой, точно отполированный, валун, вкруг которого блестела своими крепкими, лакированными листочками брусника, и залюбовался широким, зеленым безлюдьем. А тишина какая!. Вон неподалеку медленно, важно — «точно профессор какой по аудитории расхаживает…», подумал старик, — идет зеленым берегом высокий журавль, то и дело опуская свою длинную шею в траву, где копошились лягушки и всякая другая мелкота; вон, выставив вперед грудь и вытянув длинные ноги, похожая на древнюю острогрудую ладью, медленно и плавно летит над озером серая цапля; где-то в глуши стонут дикие голуби, гремит кем-то потревоженный могучий красавец-глухарь, в порозовевшем от вечернего неба озере громко, пугая, бултыхается крупная рыба. И плавно колышутся на воде и, как привидения, как сон, тихо-тихо плывут вдаль зеленые, тихие, жуткие корабли-островки…
В тихом воздухе вдруг протяжно и тонко зазвенела боевая песнь комара. Крупный, рыжий, проплясав серой тенью перед лицом профессора ровно столько, сколько это требовалось его стратегическими соображениями, он опустился ему на руку, аккуратно расставил свои тонкие, как волосики, ножки и торопливо и жадно погрузил свое острое жало в тело профессора. Тот осторожно поднял руку и следил, как быстро наливалось красной кровью это маленькое, серо-желтое тельце. Вот оно так распухло, что еще мгновение, казалось, и маленький хищник лопнет. Но комар вытащил жало и, перегруженный, совсем обессиленный, поднялся было на воздух и тут, же бессильно, в непередаваемом блаженстве повалился на пахучий, мягкий мох. В комариной душе его было полное довольство жизнью, маленькое тело его плавало в сладкой истоме и дремотно мечтал он, как завтра, сильный, бодрый, будет он плясать в вечернем солнечном луче боевую пляску, и мечтал он о сладостной любви в свежей тени густого куста калины…
