И сухо щелкнул Кодак… И еще… И еще…
— Это весьма ценная находка и, конечно, московский исторический музей с радостью примет ваш дар… — говорил совсем оживившийся и даже разрумянившийся профессор. — Нет, нет, я давно думал, что, как ни интересны наши северные губернии, нам не мало работы и по близости. И эта работа еще интереснее, потому что труднее: там вся старина лежит еще почти на поверхности народной жизни, а здесь надо идти глубоко в народную душу, в самый материк… И завтра же, чтобы не терять времени, Андрей Ипполитович, мы проедем с вами к Спасу-на-Крови…
— А после завтра, не угодно ли вам, г. профессор, посмотреть нашу Исехру?.. — любезно предложил Петр Иванович, с упоением выговаривая слова «г. профессор». — Это, можно сказать, самая наша глушь… И на озере этом, знаете, плавают эдакие какие-то бугры зеленые и народ наш говорит, что это «короба», в которые засмолены были убийцы древлянского князя нашего Всеволода — засмолили их, будто бы, да так и пустили в озеро… И будто на Светлый день из коробов этих и теперь еще слышны стоны убийц… Я так полагаю, что все это бабьи сказки, ну, а, между прочим, интересно. На Исехру едет по своим делам сын мой, Алексей Петрович, — вот и вас, если интересуетесь, мы прихватили бы, г. профессор. Это отсюда верст двадцать…
Алексей Петрович был недоволен, но делать было уже нечего. И он быстро поладил с профессором о времени выезда.
— Мы, конечно, один другого стеснять не будем… — сказал он твердо. — Вы будете делать свое дело, а я — свое…
— Конечно, конечно… — довольный по случаю открытия Перуна, говорил профессор. — Великолепно…
А дома, в душной комнатке своей, заставленной темными образами, рокотала горбунья Варвара:
— И стыдобушки нету! То словно отравленная муха ходила, а тут сразу, как розан пышный, расцвела… Быть беде, быть большой беде тут!..
Наташа слышала ее воркотню, ей было больно и на прелестных глазах ее наливались крупные слезы…
Крепкий, ладный тарантас Петра Ивановича, тяжело кряхтя, переваливался с боку на бок и нырял по корням и выбоинам невозможной лесной дороги на Фролиху. Летнее утро сияло и радовалось. В голове Алексее Петровича складывались столбцы длинных цифр, и рассыпались и снова складывались: — огромные дела можно тут сделать! Накануне Мещеру приехал было урядник повыпытать у старосты и у мужиков, не болтают ли мерикакцы чего зряшного, но, когда узнал он с пятого на десятое, в чем дело, он преисполнился к Алексею Петровичу величайшего уважения и пошел к Бронзовым в дом и почтительнейше, стоя у порога, поздравил гостей с приездом и заявил, что, понадобятся в чем его услуги, для таких он завсегда готов в лепешку расшибиться. Профессор Сорокопутов, сидя рядом с Алексеем Петровичем, сводил в одно свои впечатления от осмотра монастыря Спаса-на-Крови и был одно и то же время и очарован его древней архитектурой и разочарован разграбленной ризницей и архивом, в которых ничего достопримечательного уже не было. Из вежливости спутники обменивались иногда короткими замечаниями и снова замолкали. На козлах скучал альбинос-Митюха, «личарда» Петра Ивановича.
