— Да будет вам, мамаша! И так уж наставили всего — на неделю хватит…
— Стой, брат, стой! Не в свое дело не мешайся! — вмешался Петр Иванович. — Вот, помрем мы со старухой, все твое будет, а пока хозяин тут я, а твое дело — хе-хе-хе-… — подневольное: садись только да кушай… Ты погоди вот, какой завтра я вам обед закачу — м-м-м-м… Сам для дорогих гостей к плите стану, тряхну стариной… Ну, что же хозяюшка-то твоя не идет?
— Одевается…
— Гожа, говорить нечего, больно гожа… — сказала старушка. — Только, словно, тонка уж больно… Как у вас там на счет пищи-то?
— Ничего, едим… Это уж природа такая… — сказал Алексей Петрович и сдержал зевок.
— Ну, только, Алешенька, одно скажи мне, успокой меня, старуху глупую… — понизив голос, сказала Стегневна, робко глядя на сына. — Сколько ночей, может, не спала я, все думала, все мучилась… Скажи: а в Господа-то она у тебя верует? Молится ли Богу-то?
Сын невольно смутился.
— Видите мамаша, там это личное дело каждого… — сказал он с видимым трудом подбирая слова. — Хочешь — молись, не хочешь — твое дело…
— Ах, не гоже это, родимый, не гоже… — горестно вздохнула мать, по своему поняв сына. — Кто же, как не муж, должен поглядеть за этим? Как можно без молитвы? Вот сестра твоя, Верочка, — губы ее затряслись и глаза налились слезами, — все не хотела в церковь ходить, мать не слушала, а чем кончилось?
Единственная дочь их, Вера, будучи курсисткой, оказалась замешанной в дело одной революционной организации, которая произвела несколько удачных покушений на жизнь высокопоставленных лиц, и была сослана в Сибирь, в каторжные работы.
— Ну, что, пишет ли она вам? — спросил Алексей Петрович.
— Редко… Да что! — махнул отец, омрачившись, рукой. — Пропащий человек! И вот хошь убей меня, не пойму: ну, у которых там рубашки сменной нету, это понятно, что на стену лезут, — ей-то, Веруше, чего нужно было в эти дела путаться?! Да что Веруша, — подруга ее, Маруся, дочь генерала от кавалерии Веневского, красавица, богачка, и та с ней ушла на каторгу! А отец — знавал я его: не раз у нас в Эрмитаже кушали, — эдакий представительный, грудь это вся в регалиях, индо в глазах рябит, а дочь — подите вот…
Дверь отворилась и в столовую вошла Мэри Блэнч чистая, корректная, пахнущая каким-то необыкновенно приличным запахом и еще раз сделала свой shake-hands со стариками.
— Милости просим, милая… Садитесь-ка вот… Кушайте, гости дорогие…
Старуха с большим огорчением отметила про себя, что ни сын, ни невестка и лба перед едой не перекрестили, а, глядя на них, и ее хозяин, не помолившись, уселся, ровно татарин какой…
