В три часа Марья Семеновна начала ходить по коридору и усиленно греметь и кашлять — Иван Степанович уверял всегда, что он сам просыпается к чаю в свое время, и Марья Семеновна заботилась, чтобы это так и было. После сна он всегда умывался холодной водой, а Марья Семеновна, заслышав плесканье, тотчас же пошла за чаем и вскоре появилась с подносом, на котором ароматно дымился янтарный чай, лежали всякие крендельки и завитушки и благоухало малиновое варенье, которым Марья Семеновна справедливо гордилась: хоть бы одна ягодка разварилась, все целехоньки, точно сейчас с ветки!.. А прозрачность сиропа? А дух?! И поднос свой она поставила теперь не на круглый стол у дивана, а на рабочий стол: чай Иван Степанович кушал, не торопясь, уже за работой…
На этот раз много ему работать не пришлось: явились Ваня с Петро, чтобы идти вместе с ним за березками — завтра была Троица. И кстати забрали с собой и легашей промять их немножко. Поужинали, как всегда, рано и, как всегда, рано разошлись по своим комнатам. А на утро — оно выдалось опять на редкость солнечное, — все встали на восходе. Всю усадьбу лесники разукрасили молодыми березками. Сергей Иванович был взволнован чем-то. Глаза его сияли напряженным блеском. Решили, что лучше ехать без кучера, в одноконку, — утро чудесное, не жаркое, а дорога лесом прекрасная, так, не торопясь, одни поедут, а другие пойдут, по очереди.
Начались оживленные сборы. Все прифрантились и почувствовали себя празднично. И, когда Гаврила подал вымытый и подмазанный тарантас, запряженный Буланчиком — по спине его бежал точно черный ремешок, а грива и хвост были почти белые, — все начали спорить, кому ехать первому, а кому идти. У ворот, как всегда, вспомнили, что Марья Семеновна забыла распорядиться на счет вчерашнего удоя, остановились и ждали, пока все там будет налажено. Сергей Иванович заметно нервничал и глаза его все сияли.
— Ну, вот теперь, слава Богу, все… — облегченно сказала Марья Семеновна, усаживаясь. — С Богом…
И колеса бархатно зашуршали по песчаной лесной дороге… Буланчик с удовольствием влег в хомут и все косил назад умным глазком: видят ли его старания хозяева, одобряют ли его?
Иван Степанович, сняв шляпу, шел сторонкой и наслаждался своей любимой стихией, лесом. Теперь, когда у него лично все в жизни было уже почти кончено, когда человеческие страсти отгорели в нем и душа обрела светлый покой, единственным врагом его, кажется, остались только мальчишки-пастушата, с их проклятой страстью класть в лесу огни, от которых в позапрошлом году выгорел весь Медвежий Лог. Но еще больше не любил он и боялся лесопромышленников и, если начиналась рубка какой-нибудь знакомой делянки, он переставал ходить в ту сторону. За то большой радостью было для него, когда, благодаря его статьям в одной очень влиятельной газете, удалось добиться, что Ужвинская Дача была объявлена заповедником, где никто не имел права охотиться. Зверь и птица стали быстро множиться: глухариные тока вокруг Вартца и на Лисьих горах были теперь на редкость, лоси ходили в «Журавлином Долу» стадами и появились уже среди быков «лопатники», в прошлом году убили трех рысей, тетеревей, глухарей, рябчиков, куропаток белых было «без числа», как говорил Гаврила, а когда этой весной стоял Иван Степанович с ним на тяге, на слуху прошло около сорока долгоносиков, — настоящая карусель! А вкруг задумчивых лесных озер, а в особенности на Исехре, — берега их были топки, глухи и недоступны даже самому ярому охотнику, — сколько водилось там утки, бекаса, журавлей, цапель, вальдшнепов, куликов, гагар! А весной и осенью, в пролет, там присаживались громадные косяки гусей, а иногда даже и лебеди. Дикая жизнь лесная била клюнем и радостно было смотреть на нее.
