И вот уже когда его извлекли на свет и начали продавать, стало возможным заметить и осознать его истинное величие, а вместе с тем (дело совершенно необходимое) проанализировать и приклеить ярлычки. Последнее никаких трудностей не представляло – в энциклопедиях он всегда числился "романтиком", во всяком случае, художником, пишущем в стиле, называемом романтизмом. Только мне это видится иначе.
Фридрих с романтизмом - очень агрессивным, политизированным, связанным с общественными движениями движениях направлением в искусстве, знаменоносцами которого были Делакруа со своей "Свободой на баррикадах" и Жерико с "Плотом "Медузы" - имел столько же общего, что и живущий в эпоху неоклассицизма Гойя с неоклассицизмом. Для его творчества следует подобрать другой, хотя и родственный термин. Не романтизм, а ванный Мицкевичем в балладе с тем же названием, которую наш вещий поэт снабдил следующим эпиграфом из Шекспира:
"Мне кажется, что вижу... где?
Перед души моей глазами".
Написанные настроениями, сами являющиеся настроениями и передающие романтичные настроения картины Фридриха являются (мне так кажется) прекраснейшей, наряду с несколькими картинами Лоррена, религией задумчивости, печали и ностальгии, которая только отмечена в истории живописи - вот почему они так трогают. Именно эта трогательность, в окаменелой тишине, в размышлении, очарованности врывающаяся через "глаза души" в мозг сердца, всегда была и остается очевиднейшими главным атрибутом романтичности в искусстве. А в жизни?
Уже очень давно я осознал раздельность двух этих понятий романтизма и романтичности - но никогда не мог дать точного определения этого второго и полагался более на логику, возможно, это был самый лучший выход. Как-то раз пошел я на фляки (вареный рубец, популярное польское блюдо - прим. перев.) на Базар Ружицкого. В толпе торговцев рядом с воротами на улице Зомбковской я увидал старика, сидевшего на пустом ящике и державшего в руках ржавую раму от велосипеда. Он был ни профессиональным торгашом, ни одним из тех пьяненьких типов, что продают-покупают все что угодно. Он сидел и молчал. Никто не обращал на него внимания. Не знаю зачем, но я подошел к нему и спросил, сколько он хочет за эту раму. Тот поднял голову и с надеждой в голосе ответил:
- Двадцать злотых.
Я чуть ли не подавился, а он - видя мое молчание - продолжил:
- Знаете, это очень хорошая рама. Нужно только добавить два колеса и руль... Отличная рама.
