. Все, кто присутствовал в этом тесном и душном кинозале, сошлись на том, что у тени была престранная морда или рыло, с выступающей вперед челюстью и лицом под стать фальшивому черепу, прикрученному проволокой к скелету.
Вот так-то. Вот что я на самом деле видел тем вечером, насколько я сейчас в состоянии вспомнить. И теперь мне остается только пересказать один-единственный эпизод — поведать о том вечере, когда я наконец-то вживую повстречался с женщиной, называющей себя Вера Эндекотт.
— Что, разочарованы? Небось, не такого ожидали? — спросила она, улыбаясь неприятной, кривой улыбочкой; боюсь, я кивнул в ответ.
Она казалась как минимум лет на десять старше своих двадцати семи и выглядела как женщина, которая одну буйную жизнь уже прожила и теперь, пожалуй, начала вторую. В уголках век и губ обозначились тонкие морщинки, под глазами набрякли мешки, наводящие на мысль о хроническом недосыпании и злоупотреблении наркотиками, и, если не ошибаюсь, в ее коротко подстриженных черных волосах серебром проблескивала ранняя седина. А чего же я ждал? Теперь, постфактум, судить трудно, но меня поразил ее высокий рост и цвет ее радужки — удивительный оттенок серого. Эти глаза одновременно напоминали мне море, туман, и буруны, и гранитные валуны, за многие века отполированные прибоем до безукоризненной гладкости. Греки уверяли, что у богини Афины глаза «серые, как море»; любопытно, что они бы подумали о глазах Лиллиан Сноу.
— У меня со здоровьем проблемы, — доверительно сообщила она, и признание ее прозвучало почти как mea culpa[2], а холодные как камень глаза обратились к стулу в прихожей моей квартиры.
Я извинился за то, что до сих пор не предложил ей войти и продержал в передней. Я подвел ее к кушетке в маленькой гостиной рядом с моей студией; она меня поблагодарила. Она спросила виски или джина — и посмеялась надо мною, когда я сказал ей, что не пью. Я предложил ей чаю; она отказалась.
— Художник — и не пьет? — переспросила она. — Неудивительно, что я о вас не слышала.
Кажется, я пробормотал что-то насчет Восемнадцатой поправки и закона Волстеда>{46}. Она воззрилась на меня с недоверчивым презрением. И заявила, что дает мне последний шанс: если окажется, что я еще и не курю, она тут же встанет и уйдет, убедившись, что никакой я не художник и, стало быть, заманил ее к себе в квартиру обманным путем. Но я предложил ей сигарету — «Житан-брюн», с черным табаком>{47}, — к таким я пристрастился еще в колледже, и актриса вроде бы немного расслабилась. Я дал ей прикурить; она откинулась на кушетке, по-прежнему улыбаясь этой своей ироничной улыбкой и не спуская с меня серых, как море, глаз; ее худое лицо тонуло в полупрозрачных клубах дыма. На ней была желтая фетровая шляпа-колокол, не слишком-то подходящая к бордовому шелковому платью-рубашке, и я заметил затяжку на левом чулке.
