Вирьяму | страница 44
— Вот тогда-то Робер и познакомился со мной, — с гордостью заключила его супруга, — и мы приехали сюда.
— В общем-то, мы не жалеем, — подхватил Робер. — Да, мы хлебнули немало, но теперь все это вот-вот кончится. Вчера я сделал Жермене сюрприз из сюрпризов и…
Жермена сунула руку под стол и ущипнула супруга. Амиго уловил ее движение, но сделал вид, будто ничего не заметил.
— Лучше расскажи ему, Робер, что говорил тебе альбинос.
— Ах да, верно… Когда он появился на пороге, мне пришла в голову мысль, что я никогда еще не видел пьяного ребенка. Вино, как известно, развязывает язык, и мне захотелось узнать, что таится в голове у такого парнишки. Он выпил один стакан, другой — все с видом этакого невинного чертенка. Я уже начал терять терпение и готов был вытолкать его взашей, как вдруг он возьми да и спроси меня, почему, мол, он — ни настоящий негр, ни метис? Потом положил руку рядом с моей и говорит: «Кожа у меня белее, чем у вас, а я не белый». Мне приятно было видеть, как он скис, и я порадовался тому, что мне пришло в голову напоить его. А он все сильнее впивался ногтями мне в руку, так что в конце концов я не выдержал и отдернул ее, мазанув при этом его по плечу. Плечо, чувствовалось, было худенькое — он и весь-то ведь тощий — и покрыто желтоватым пушком. А уж холодное — как лед! Я сразу вспомнил белых ящериц, что сидят на стенах, — кажется, их зовут гекконы. И вот у меня вдруг возникло ощущение, будто передо мной геккон, — то же чувство бывает, когда дотронешься до ящерицы — будто вымазался в грязи. Такого человека нельзя полюбить — этого и требовать невозможно: милосердие не может быть безграничным, это уже мазохизм. У нацистов мне как раз и нравилось то, что они стремились создать царство любви, но любви разумной. Нельзя же, в самом деле, требовать, чтобы любили человека, похожего на этих омерзительных гекконов.
Робер замолчал и плеснул себе вина в стакан.
— Прости, Робер, но ты уж расскажи, что произошло потом, — подсказала супруга.
— Когда я вырвал у него руку, он прикрыл глаза. И стал до того похож на мертвеца, что я испугался и окликнул его.
— Да-да, я хорошо помню. Я даже выскочила к вам из комнаты: подумала, не обокрал ли он нас и не удрал?
— А он глубоко так вздохнул, — продолжал Робер, — и сказал, что когда-нибудь станет великим доктором. Я не выдержал и рассмеялся, ведь как раз накануне начальник почты сказал мне, что намерен продать его одному соба. Обалдуй засмеялся вслед за мной; тогда, разозлившись, я заявил ему: пусть кожа у него и белая, он черней любого негра, и мать у него была грязной шлюхой, а сам он проклят навеки. Долго еще я по-всякому его обзывал. А когда замолчал, с трудом переводя дух, он только и сказал, что, может, все это и правда, но только он никак не поймет почему… И уже возле самой двери добавил: «Еще говорят, будто я плохо пахну».