Позвоночник щекочет беспокойство. Я наклоняюсь ближе, пытаясь отыскать в голубых глазах ответ, откладываю щетку и уже хочу стряхнуть с себя возникшую неуверенность, как вдруг замечаю это. Блеск серебра у себя на шее.
В мгновение ока с меня слетает сонливость и в венах вскипает адреналин. Я касаюсь шеи дрожащими пальцами — цепочка реальная и твердая. Я уверена, что это именно она. Медальон покоится чуть пониже ямки на моей ключице — кулон моей матери, тот самый, который я вернула ей в моей… фантазии? Медальон святой Марии Горетти висит на моей шее.
И все же до сегодняшней ночи я едва ли помнила о его существовании.
Он и правда реален?
— Горошинка! — Я резко включаю свет в ее комнате. Горошинка переворачивается на живот и накрывает голову подушкой. — Проснись! Мне нужно, чтобы ты срочно посмотрела на меня. Посмотри на меня!
— Ну чего тебе, Луни-Тьюнз?[3] — Горошинка садится, отбрасывает волосы с лица и щурится на меня. — Какого черта?
— У меня есть что-то на шее? Видишь что-нибудь у меня на шее? — Я стою неподвижно, упершись руками в бока.
— Ты что, крэка нанюхалась, пока шаталась там, или что? — ворчит Горошинка.
— Так что… ничего нет? — Моя рука взлетает к шее, но кожи не касается, потому что я боюсь того, что могу почувствовать.
— Только твой медальон, ты, шизик, — ворчит Горошинка. — Ты думала, что потеряла его?
— Мой медальон? — Я задаю вопрос и понимаю, что ответ на него тут же ускользает от меня, но это точно что-то такое, что я уже знаю. Или почти знаю.
— Да, Луна! У тебя на шее только медальон, тот медальон, который нашел папа, когда мы разбирали мамины вещи. Он сказал, что этот медальон ей подарили на конфирмацию. И ты носила его с самых похорон! А теперь можно мне поспать?
— Да, — отзываюсь я, медленно выключаю свет, выхожу и закрываю за собой дверь. Итак, он существует, он на самом деле существует, медальон, который мама чуть не потеряла и который я ей вернула. Он у меня на шее, хотя до этого его там не было.
Это невозможно.
И все же это правда. И от нее никуда не деться.
Мои джинсы все так же валяются на полу. Я трясу их, пытаясь распутать, но у меня руки дрожат — монетки звякают, ударяясь о пол, помада падает и закатывается под диван. Я неуверенно лезу в задний карман и касаюсь краев фотографии моей мамы. Фотографии Рисс.
Я вытаскиваю ее и вижу знакомые слова, написанные карандашом на обратной стороне. Теперь они кажутся мне наполненными важным смыслом: «Двенадцатое июля тысяча девятьсот семьдесят седьмого года». Фото, сделанное через несколько дней после сегодняшнего и за день до того, как она покинула Бруклин и уехала с моим отцом.
