О, голубые Гавайи! Я оторвал взгляд от проспектов, только когда морщинистая, старая рука поставила на мой столик круглый медный поднос, а на нем — в медном кофейнике — клокочущий кофе, на донышке фарфоровой чашки серебряный полумесяц, в крохотном стакане — свежая вода с искрящимся кусочком льда (упаси бог выпить!) и сладкий, как мед, лукум, наколотый на тоненькую палочку. Я смотрю снизу вверх на обладателя тысячи морщин, и лицо мужчины, иссеченное морщинами, его глаза, тюрбан кажутся мне знакомыми. Да ведь это он мне обычно снится, он и есть тот самый турок, который всегда напоминает мне, что время проходит. Старик печально улыбается, словно он узнал меня. Проспект с приглашением на голубые Гавайи соскальзывает на пол. Я даже и с Фрипортом не познакомился как следует, ушло мое время. Мне вдруг вспоминается бабушка. Она была уже очень старой. (Очень? Сколько ей тогда было? Семьдесят? Шестьдесят?) Она работала с утра до ночи, летом, бывало, целыми днями заготавливала на зиму компоты из яблок и абрикосовое варенье, сушила груши и сливы, консервировала помидоры и огурцы, делала тархоню
[8], коптила мясо и раздавала это своим детям и внукам и постоянно причитала: «Что с вами будет, когда меня не станет?» Каждое поколение считает, что мир держится на нем и важно только то, что оно считает важным. «Разве я просила вас родить меня? — однажды гневно выкрикнула нам Кати. — Мне вы этим оказали не бог весть какую услугу». Мои дочери пришли на все готовое. Ну а мы? Разве мы должны жить так, как мы живем — лишая себя куска мяса, отказываясь от поездки в отпуск, и делаем ли мы для них добро, поступая так? Может, было бы лучше, если бы мы попросту сказали: каждое поколение само должно бороться за свое счастье как умеет.
Возвращаясь к порту, я остановился на минутку перед маленькой лавкой чеканщика по серебру. Дивные вещи были разложены у него на прилавке: амулеты необычной формы, цепочки, браслеты. Один тоненький браслетик мне особенно пришелся по вкусу, будто две буквы «s» сцеплены между собой. Я еще никогда не покупал Илонке украшений. Странно. За тридцать лет супружества — ни разу. Только обручальное кольцо надел на палец — и все.
К утру мы вернулись на монтажную площадку. По Илонкиным глазам я понял, что эту ночь она не спала. Я достал завернутый в шелковистую бумагу браслет и надел его ей на запястье.
— Какая прелесть!
Она обняла меня, поцеловала, потом принялась вертеть в руках чудо ювелирного мастерства.
