Стену палатки треплет ветер, я снимаю очки и забираюсь в спальный мешок. Внутри царство искусственных запахов, таких как нейлон и пластмасса. Может, я слишком сильно его застегнула? Может, откинуть обеспечивающий доступ воздуха клапан? А что, если медведь вернется и учует меня здесь точно так же, как унюхал печенье Бретта?
Я решаю, что это уже неважно. На меня вдруг накатывает страшная усталость. Бессонная прошлая ночь. Ранний подъем. Потом весь этот пеший поход. Антигистаминные препараты. Я чувствую, что балансирую на грани сна и через мгновение отказываюсь от дальнейшей борьбы. Просто позволяю ему принять меня в свои объятия.
А когда просыпаюсь, в палатке холодно, брезжит бледно-серый свет. Пальцы и нос превратились в мороженое на палочке, а попытавшись сдвинуться с места, я понимаю, что уснула в одежде. При этом ничего не сделала с камнем под палаткой, и теперь мое бедро чувствует себя так, словно я что-то сломала.
В довершение всего мне снились странные сны о Ленноне. Очень свихнутые и эротичные. Он убивал медведя и… боже праведный, ну почему у меня в голове все так перепуталось? Это, наверное, из-за слов Бретта, который вечером сказал, что Леннон по мне сохнет. Что совсем глупо, потому как Леннон по мне и не думает сохнуть. Да и потом, с какой стати сохнуть ему, если от безответной любви страдаю я. Это я сохну. Это он меня бросил, а не я его.
Больше всего мне хотелось бы одного – свернуться калачиком в спальном мешке и снова уснуть, чтобы направить эти сны в другое русло, далекое от всякой эротики. Но я сажусь, присматриваюсь к крапивнице – она никуда не делась, хотя ситуация под контролем, – и вскоре понимаю, что мне надо пописать.
Скверно. В палатке достаточно места, чтобы скрючиться и никуда не ходить, но на деле оставаться нельзя, поэтому я копаюсь в рюкзаке в поисках необходимых принадлежностей и очков, расстегиваю «молнию» и выбираюсь на свободу.
Вокруг тихо. Стоит серый рассвет, но на востоке среди деревьев скользит золотистый, под цвет бархатцам, свет. Сыро. Когда я иду, в ноздри набивается тонкий запах сосны. Мне еще никогда в жизни не приходилось быть до такой степени настороже. Я на грани, думаю о медведе, каждый раз, когда кричит птица или шуршит листок, мой взгляд сразу же мечется в ту сторону. Никого не видно. Ни медведей, ни людей. Лишь съежившаяся скорлупа палатки Бретта неподалеку от той, которую поставила Рейган.
Забежав в лес и облегчив ноющий мочевой пузырь, я устало тащусь обратно в лагерь и в этот момент замечаю на противоположном берегу речки какое-то движение. В душе мучительной тревогой отзывается вчерашняя ссора, и я страшусь увидеть Рейган или Бретта. Еще несколько панических ударов сердца, антигистаминный туман перед глазами рассеивается, и я узнаю Леннона в черной толстовке. Он переходит по каменному мосточку на этот берег, на поясе в чехле у него топорик, в руках – охапка хвороста. Заметив меня, он на миг поднимает руку, и я поистине удивляюсь, какое испытываю облегчение, когда его вижу.
